Перегрузка

Хейли Артур

Ним перебил его:

— Ради Господа, о чем мы говорим? Что это за тайна?

— Я сожалею. Я не могу сказать тебе. — Доктор Левин покачал головой. — Тебе следует спросить у Руфи. Когда ты сделаешь это, скажи ей, что я сожалею о моей неосторожности. Также передай ей: я думаю, тебе следует знать обо всем.

Все еще испытывая смущение и не дожидаясь новых вопросов, доктор удалился.

Следующие два часа для Нима стали пыткой. Он соблюдал все правила приличия, знакомился с гостями, участвовал в разговорах и отвечал на вопросы тех, кто

знал о его положении в “ГСП энд Л”. Но все его мысли были заняты Руфью. “Черт возьми, что же Левин имел в виду, сказав: “Она прекрасно скрывает свои проблемы и тревоги”? И что означали его слова о том, что делается все возможное, абсолютно все?”

Дважды он пробирался через толпу гостей к Руфи, но отходил, понимая, что здесь откровенного разговора не получится.

— Я хочу поговорить с тобой, — удалось ему сказать, но на этом все и закончилось. Что ж, нужно подождать возвращения домой.

Но вот вечер стал подходить к концу, количество гостей заметно уменьшилось. Серебряный поднос был заполнен деньгами, пожертвованиями для посадки в Израиле новых деревьев. Арон и Рэчел Нойбергер стояли у входной двери, желая спокойной ночи уезжающим.

— Пойдем, — сказал Ним Руфи. Она забрала свою накидку из спальни, и они присоединились к уходящим.

Они уходили почти последними, и поэтому все четверо на мгновение остались одни и ощутили близость, которая не была возможной раньше.

Во время прощальных поцелуев мать Руфи попросила:

— Может быть, останетесь еще ненадолго? Руфь покачала головой:

— Уже поздно, мама, мы устали. — И добавила:

— Ним очень много работает.

— Если он так много работает, то и корми его лучше! — выстрелила в ответ Рэчел. Ним улыбнулся:

— Всего, что я съел сегодня вечером, хватит мне на неделю. — Он подал руку тестю. — Прежде чем мы уедем, я хотел бы сообщить вам кое-что приятное. Я решил записать Бенджи в школу “Хебрю”, таким образом, он сможет отметить свой день совершеннолетия.

На секунду наступило молчание. Затем Арон Нойбергер поднял руку к голове, провел по “волосам”, как в молитве.

— Хвала Хозяину Вселенной! Нам всем нужно быть в здравии и дожить до этого знаменательного дня! — За толстыми линзами очков его глаза были полны слез.

— Мы поговорим подробнее… — начал Ним, но не смог закончить, потому что отец Руфи крепко сжал его в своих объятиях.

Руфь ничего не сказала. Но несколько минут спустя, когда они сидели в машине, она повернулась к нему:

— Ты только что очень хорошо поступил, даже если это идет вразрез с твоими убеждениями. Вот только почему ты сделал так?

Он пожал плечами, — Иногда я не знаю, во что верю. Кроме того, твой друг доктор Левин помог мне привести в порядок мои мысли.

— Понимаю, — сказала Руфь спокойно. — Я видела, как ты разговаривал с ним. И долго разговаривал. Руки Нима сильнее сжали руль.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— О чем?

Он больше не мог сдерживать себя.

— О том, зачем ты навещала доктора

Левина, почему ты тревожишься и почему скрываешь это от меня. Да, еще твой доктор просил меня передать тебе свои извинения за неосторожную обмолвку. Он сказал, что мне непременно надо знать все, что бы это, черт возьми, ни означало.

— Да, — сказала Руфь, — я полагаю, что время для этого настало. — Ее голос был вялый, прежняя веселость исчезла. — Но не можешь ли ты подождать до дома? Там я все расскажу.

Оставшуюся часть пути они ехали молча.

— Я бы выпила бурбон с содовой, — сказала Руфь. — Не мог бы ты сделать его для меня?

Они сидели в маленькой уютной гостиной своего дома; в комнате царил полумрак. Был почти час ночи. Леа и Бенджи отправились по кроватям несколько часов назад и тихо спали у себя наверху.

— Конечно, — сказал Ним. Было непривычно, что Руфь, обычно предпочитавшая только вино, попросила крепкий напиток. Подойдя к бару, он смешал бурбон с содовой, а себе налил чистого коньяка. Вернувшись, он сел лицом к жене, подождал, пока она жадно, в три глотка, осушила свой бокал и с гримасой поставила его на стол.

— Хорошо, — сказал он. — Теперь начинай! Руфь глубоко вздохнула:

— Ты помнишь ту родинку, которую я удалила шесть лет назад?

— Да, конечно. — Странно, но Ним только недавно вспомнил об этом. В ту ночь он был один в доме, Руфь находилась в отъезде, и собирался отправиться в Денвер. Случайно он заметил родинку на масляном портрете Руфи, висевшем в их гостиной. Жена была изображена в открытом вечернем платье. Ним взглянул на портрет снова и увидел родинку такой, какой он помнил ее до удаления, маленькой и темной, на левом плече.

Он спросил:

— И что с ней?

— Это была меланома.

— Что-что?

— Меланома — это родинка, содержащая раковые клетки. Вот почему доктор Миттельман — ты помнишь, он тогда занимался мною, — посоветовал мне удалить ее. Я согласилась. Другой врач, хирург, вырезал ее. Это не было трудным. После этого оба врача заявили, что родинка отошла чисто и нет никакой опасности.

— Да, я действительно помню, Миттельман говорил это. — В то время Ним был немного обеспокоен, но врач уверял, что процедура была лишь необходимой мерой предосторожности и ничем более. Как сказала Руфь, это случилось шесть лет назад, и Ним уже позабыл детали.

— Оба доктора ошибались. — Голос Руфи дрогнул и, понижаясь, перешел в шепот:

— Раковые клетки остались. И они распространились. Теперь.., еще больше.., по всему телу.

Она еле выговорила последние слова. И вдруг ее прорвало, она потеряла всякий контроль над собой. Вопль отчаяния вырвался из ее груди, все ее тело содрогалось от рыданий.

На мгновение Ним застыл в оцепенении, не в состоянии поверить тому, что только что услышал. Затем чувство реальности происходящего вернулось к нему. Испытывая одновременно и ужас, и вину, и боль, и жалость, и любовь, он придвинулся к Руфи и обнял ее.