Переходники и другие тревожные истории
Шрифт:
— Нет. Держитесь подальше от этого шкафа, Куилт. Это приказ. Держитесь подальше. Запрещаю. Дверца может захлопнуться за вами. Её нельзя открыть изнутри. Вы можете задохнуться. Никто вас здесь не услышит.
Когда он это говорил, я слегка подтолкнул дверцу, чтобы та открылась побольше. Внутри показалось что-то, похожее на холщовый костюм, высовывающийся из чёрного портфеля. Я увидел на полу красочно разрисованную коробку.
— Дверца открылась полностью, — невинно промолвил я. — Это не коробка ли пастельных красок на полу?
— Закройте дверцу, Куилт. Закройте её прямо сейчас.
Я
— Джеффри, пожалуйста. Оставьте в покое этот шкаф.
Я вытащил комбинезон. Ткань была очень грубой, будто парусина. Одеяние пожелтело от старости, но ещё оставалось прочным. Ни в его назначении, ни в конструкции я сразу не разобрался. Там было множество застёжек, в таких местах, где не было смысла их размещать и ещё больше ремешков. Что самое необычное, капюшон не откидывался, чтобы позволить носителю оглядеться или хотя бы подышать свежим воздухом. У наряда, что я вытащил, на месте лица был сплошной металлический овал, встроенный в него, как тяжёлая, безликая маска.
— Вот это действительно странно, — протянул я. — Это вроде смирительной рубашки. Она очень старая…
— Чёрт вас подери, Куилт! Возраст этой вещи не имеет отношения к вашему заданию. Оставьте шкаф в покое и сосредоточьтесь на своей картине.
Именно тогда мной овладело почти необъяснимое стремление.
Пока из телефона изливались никчёмные предостережения — ворчание, угрозы и мольбы от, скорее всего, больного человека за много миль отсюда («Эти вещи — личная собственность. Они незаменимы. Вы не имеете права».) — мне показалось, что единственный возможный план действий — надеть этот комбинезон.
Я натянул его через голову. Меня захлестнул запах старого холста. И чего-то ещё, явственно отвратительного, вроде гниющего мяса. Ощущение от ткани тоже было довольно мерзким, сперва грубым, как металлическая мочалка, потом тёплым, мягким и упругим, как будто эта вещь — живая, как будто я очутился в огромной беззубой пасти, которая всё сильнее и сильнее сдавливала меня.
Я забился, пытаясь вдохнуть. Где-то, очень далеко отсюда, выкрикивал голос: — Уберите его, Куилт! Уберите его!
Телефонная трубка всё ещё оставалась у меня, в костюме, сумке, или где-то ещё.
— …перемётный костюм… — видимо, продолжал он говорить. — Чтоб вас, Куилт. Чтоб вас.
Здравомыслие тогда покинуло меня. Моё восприятие исказилось. Казалось, прошло несколько часов и лишь с предельным сосредоточением воли я смог выпутаться из этой вещи, словно это действительно была полная слизи тёмная пасть, сжимавшая меня всё крепче и крепче.
Затем я уселся на кухонном полу, а «перемётный костюм», громоздился у меня на коленях. Я нашарил телефон.
— Привет?…. — запалённо выдохнул я.
— Положите его назад, Куилт.
Я повиновался без промедления и пинком закрыл дверцу шкафа. — Если вам будет спокойнее, я могу даже заколотить эту дверцу.
— Там нет никаких инструментов, Куилт. Помните?
— Я могу задвинуть её чем-нибудь тяжёлым.
— Да, сделайте это, Куилт. Потом возвращайтесь к своей картине. — Он извинился, сославшись на то, что у него слишком поднялось давление и повесил трубку.
Я долго сидел там, ошарашенный. Бинго, подумал я. Спектральный сейсмограф записал первый толчок. Кажется, время действительно остановилось. Я сидел, стараясь сосредоточиться, ощущая смутную дурноту. Не знаю, сколько это длилось. В конце концов полный мочевой пузырь заставил меня подняться и отыскать уборную.
Следующим утром я спал допоздна и лишь урывками попытался позавтракать. Ни одного сновидения мне не вспомнилось, от приснившегося осталось лишь впечатление. Только отголосок, псевдопамять о бесконечной серости, будто целый мир заполнился пеплом.
Большую часть дня я провёл, блуждая по первому и второму этажам, набрасывая эскизы, впитывая накопившееся спокойствие, что является особенностью подобных мест: занятное скопление брошенных необитаемыми комнат, с нетронутыми вещами, к которым никто не прикасался десятилетиями. Затхлые газеты покрывали мебель, а серая пыль — да, словно в моём позабытом сне — покрывала всё. Среди этой призрачной обстановки я сидел и рисовал, затем поднялся, перешёл в другую комнату, снова рисовал, вызывая повсюду пылевые вихри. Солнечный свет прорывался сквозь трещины в заколоченных окнах. Я наслаждался пылинками, что искрились в сияющих лучах.
Моё внимание рассеялось. Я размышлял о времени, смерти и загадке моего незримого патрона. Ни один из моих эскизов ничего не выражал. Разочарованный, я махнул на них рукой и принялся обшаривать комнаты. В одной из них я обнаружил в сундуке припрятанные старые журналы — дешёвые детективы тридцатых годов и «Полицейский Вестник» [19] сороковых. Я понятия не имел, как они тут очутились, но в настоящий момент это было именно то, что нужно. Я просидел несколько часов, блаженно листая их. Временами мне требовалась откровенная халтура, чтобы отдохнуть от возвышенного. Жизнь коротка, а Искусство вечно, порой чересчур уж вечно.
19
«National Police Gazette», также называемая просто «Police Gazette» — американский журнал, основанный в 1845 г.
По правде сказать, все комнаты, где я побывал, были безвредны и даже приятны. Они излучали некий старинный шарм. Но потом, пока я сидел за чтением бульварных журналов, мне стало совершенно ясно, что истинный предмет изучения, дурное место ценой в десять тысяч долларов, находится не в шкафу внизу, но непременно наверху, на неисследованном третьем этаже, в башне.
Так меня побуждали амбиции и простая жадность, и подгоняло восхищение перспективой, но трезвый расчёт — назовём это моим художественным чувством меры или формы — предложил мне подождать до вечера, когда свет, падающий через оконные перекладины, сгустится до красного и под острым углом вонзится в затхлый ковёр. Тогда и только тогда, настанет пора мне подниматься.
Ибо это случается на исходе дня, когда последние остатки солнечного света напоминают нам о смерти, тогда и являются призраки. Отчего-то я был абсолютно в этом уверен. Мой патрон платил мне за впечатления, а это и было моим впечатлением.
Но сперва я спустился в кухню и вытащил из шкафа «перемётный костюм». Я боялся его — да, боялся неодушевлённой вещи из холста и металла — но, опять по своему впечатлению — я знал — он мне понадобится, ибо, невзирая на чаяния моего патрона, что я сумею зарисовать сущность этого места с помощью только чистого художественного восприятия, ключом ко всей загадке был «перемётный костюм».