Перекрестки
Шрифт:
Ларри храпел. Звук этот так гармонировал с платонической идеей храпа, что Перри подумал: наверное, Ларри притворяется. Но тот лежал смирно, а храп становился громче. Время от времени храп прерывался захлебывающимся вздохом, и Ларри шумно ворочался. Потом храп слабел: в его подлинности не оставалось сомнений. Перри отважился – главное начать, пощекотать нервы, – открыл баночку и запустил туда смоченный слюной палец. Постучал пальцем о кромку банки, очень осторожно, и сунул в рот. Снова окунул палец в банку, потом затолкнул его поглубже в ноздрю, достал и глубоко вдохнул, потом облизал палец дочиста и языком, как тряпкой, провел по деснам. Локальное онемение метонимически свидетельствовало о том, что нервная система в целом прекратила атаковать мозг. И хотя приход в последнее время бывал слабоват,
В темноте коридора светилась табличка “выход”. Из комнаты отдыха в дальнем конце слабо сочился флуоресцентный свет. Трудно вернуться к человеческой хронологии и разобрать, что говорят наручные часы, но Перри понял, что у него осталось тридцать пять минут. Он сунул деньги в карман, обулся и прокрался мимо комнат, захваченных “Перекрестками”. Из одной донесся приглушенный писк девичьих голосов: не спят, вот досада. Что с ними делать, он знал и без объяснений, поскольку, кажется, уже в следующее мгновение обнаружил себя в туалетной кабинке, где втягивал в носовые пазухи неряшливую горку порошка с основания большого пальца. Все это было очень любопытно. Как вышло, что всевидящее существо сидит на унитазе и недоумевает, как здесь оказалось? Окинув мысленным взором предшествующие моменты, он обнаружил помеху. Точка темной материи казалась больше, ее уже нельзя назвать мушкой, точнее было бы описать ее как тревожащую полупрозрачность, каплю с нечетко прорисованными границами. Он не в силах был уловить ее, чтобы рассмотреть хорошенько, однако ощущал ее вредоносную насыщенность знанием, противоречащим его опыту. Невероятно! Невероятно, что даже у Бога мушка в глазу! Бог очень-очень разгневался. И гнев Его, не имея иного выхода, принял форму трех больших доз, которые Он вдохнул одну за другой. Если буйная невоздержанность убьет Его тело, быть по сему.
Он вовремя спустил штаны. Тело не умерло, но извергло из себя кал, точно из перевернутого вулкана. В этой вони, посреди вспышек инородных огней и апокалиптического стука в груди, на него снизошло блаженно-рациональное озарение: вот что бывает, если злоупотреблять. Однако, если вдуматься, эта мысль неуместна. Злоупотребление раздробило его блестящую рациональность на множество осколков, в каждом из которых заключалось озарение, не связанное с другими, и в каждом на миг отражалась раскаленная, как звезда, белизна, пылающая в его желудке: он думал, его вырвет. Но вместо этого вновь испражнился, причем и то, и другое оказалось непредвиденным. Если где и таилось предвидение его в высшей степени неприятного туалетного отклонения, то в туманной капле темной материи, а никак не в уме.
Вытерев задницу в тесной туалетной кабинке навахо, в оковах спущенных штанов, растерявшийся из-за блеска тысяч осколков и удушающего прилива крови к сонной артерии, он не уследил за местонахождением банки. А вспомнив о ней, с уверенностью предположил, что наверняка закрыл ее крышкой и отставил в сторонку. Но нет. О нет, нет, нет, нет, нет. Он опрокинул ее на пол. Ее рассыпавшееся содержимое жадно впитывало струйку воды из подтекающего уплотнения унитаза. На полу образовалась жижица, и ему ничего не оставалось, как собрать ее пальцем обратно в банку, рискуя вымочить оставшийся порошок. Все вдруг утратило смысл. Воплощенное ясновидение, кравшееся по коридору, дабы исполнить свой гениальный замысел, теперь обрывками туалетной бумаги вытирало белесую алкалоидную размазню, зараженную фекалиями и, возможно, туберкулезными бактериями, унижая себя размышлениями, получится ли потом протереть этой же бумагой десны, не наглотавшись патогенов, и не лучше ли (хотя его по-прежнему подташнивало) вылизать пол, дабы не упустить ни миллиграмма.
Рвотный
теперь ты видел не лучше ли было б не займет и минуты
Перри понял, что говорит точка – быть может, сегодня настанет миг, когда он покажется сам себе чуть менее великолепным, а этого допустить нельзя, – он прокрался по коридору, юркнул обратно в комнату. Вторая баночка, полная и совершенно сухая, лежала в свернутом носке в его вещевом мешке. Он не собирался ее открывать. И взял ее лишь потому, что перед самым отъездом им овладела паранойя, казалось бы, иррациональный страх оставить весь свой резерв в подвале дома, надежно припрятанный за отопительным котлом, но все-таки без присмотра. Теперь он понимал, что им двигал вовсе не иррациональный страх. А безупречная предусмотрительность. – Перри?
Голос в темноте походил на голос Ларри, но это не значит, что Ларри проснулся. Став Богом, слышишь голоса мыслей Своих детей. До сих пор голоса говорили тихо и неразборчиво. Походили на гул Юнион-стейшн. Он извлек из скатанных носков замечательно-тяжеленькую банку и сунул в карман холщовых штанов. Сладко-жгучие алкалоидные соки по-прежнему проникали за его носовую перегородку.
– Что ты делаешь?
Если бы зрение Перри было поистине безупречно, если бы его не пятнали темные мушки, пожалуй, ему удалось бы уничтожить Ларри. Ведь боги могут убивать силой мысли. Но в его могуществе был изъян, точно клякса на объективе бесконечно мощного телескопа.
– Перри?
– Спи.
– Что ты делаешь?
– Я иду в комнату отдыха. Загляни в туалет, если мне не веришь.
– У меня-то наоборот. Запор.
Перри встал и направился к двери. Он уже казался себе чуть менее великолепным.
– Давай поговорим минутку?
– Нет, – ответил Перри.
– Почему ты не хочешь со мной разговаривать?
– Я только и делаю, что с тобой разговариваю. Мы же все время вместе.
– Да, но… – Ларри сел на койке. – У меня такое чувство, будто ты не со мной. А где-то… в другом месте. Понимаешь, о чем я? С тех пор как мы здесь, ты даже ни разу не мылся.
Если Ларри не осознает всю нелепость мытья и, в отличие от божества, не питает глубокого отвращения к этому занятию, объяснять нет смысла.
– Я пытаюсь быть с тобой искренним, – продолжал Ларри. – Говорю, что вижу. И я думаю, тебе правда пора помыться.
– Понял. Спокойной ночи.
– Дело не только во мне. Ребята думают, ты ведешь себя странно.
Перри почуял общность между Ларри и точкой темной материи: и тот, и другая обладали знанием, противоречащим его опыту.
– Почему ты не хочешь рассказать мне, что с тобой происходит? – спросил Ларри. – Я же твой друг, мы вместе с тобой в “Перекрестках”. Ты можешь сказать мне все, что думаешь.
– Я думаю, что ты плохой, – ответил Перри и поразился правильности этого суждения. – Я думаю, в тебя вселились силы зла.
Ларри ахнул.
– Ты ведь пошутил, правда?
– Вовсе нет. Я думаю, ты мечтаешь трахнуть свою мать.
– Боже, Перри.
– Мой отец такой же, я точно знаю. А ты не лезь не в свое дело. Вы все не мешайте мне. Неужели это так трудно?
Повисло молчание, лишь вдалеке протарахтел драндулет навахо. Лицо Ларри белело наверху, точно череп. Перри подумал, что бесконечная власть бесконечно тяжела. Как Богу хватает сил все время карать грешников? С бесконечной властью приходит бесконечное сострадание.