Перекрестки
Шрифт:
Дорогая мамочка!
Папа застрял в городе, мы с Джеем пошли к Хефле. Бекки тебя ждала. Я ей сказал, чтобы шла на концерт.
Перри
И тут она неожиданно залилась слезами, не пролитыми во время исповеди. Что бы ни значил для нее Расс (даже если бы не значил ничего), как бы худо он ни ладил с Перри, он навсегда останется тем, кого Перри называет “папой”, всегда будет его отцом. И до чего же несправедлива она к Бекки – думала, что дочь не пойдет на прием. До чего же
Мэрион неуклюже стащила с себя тренировочный костюм (взгляд туманили слезы), вытерла голову полотенцем. Она и правда плохой человек, поскольку помимо любви и раскаяния чувствует такую же сильную жалость к себе – за то, что ее вырвали из ярких воспоминаний и фантазий, – и досаду за то, что ее отвлекли от переживаний. А еще ненависть к мешковатому платью, в которое она теперь вынуждена упаковать колбасу своего тела. В ванной, расчесав волосы, она заставила себя встать на ржавые старые весы возле унитаза, дабы задать новый ориентир. В одежде – сто сорок четыре фунта. От такого впору расплакаться. И когда Мэрион вернулась на кухню за сигаретами, уже в хорошем зимнем пальто и хороших, отороченных мехом сапожках, сахарное печенье вновь поманило ее.
Наесться печенья – любопытная реакция на переживания из-за лишнего веса.
– Да ну? – вслух сказала она пышке в своей голове. – Неужели это настолько трудно понять, черт побери? Неужели вам никогда в жизни не было жалко себя?
Покурив на крыльце, чтобы собраться с духом, Мэрион отправилась к Хефле. Все еще мело, но холодный фронт одержал верх, и пахло Канадой. Мэрион подвела детей, и единственное, что ее утешало, – Расс подвел их еще сильнее. Еще неизвестно, кого Мэрион больше хотелось убить, мужа или стройную вдовушку, с которой он укатил в город.
Мэрион подошла к дому Хефле, когда оттуда вышли два священника в одинаковых пальто с собольими воротниками. Священников за пределами церкви она боялась еще с католических времен, и этот страх был связан с атавистическим страхом любых аномалий, даже таких мнимо-похвальных, когда некто наполовину человек, наполовину слуга Божий, давший обет безбрачия. Она топталась поодаль, пока священники садились в “форд кантри сквайр”. Новенький – и в этом ей тоже мерещилась аномалия.
С четой Хефле они были знакомы достаточно близко, поэтому Мэрион вошла без стука. Учуяв тефтели и, к счастью, табачный дым, она достала сигареты и повесила пальто в гардеробной, у лестницы в подвал. Снизу послышались голливудские скрипки и знакомый детский голос: Джадсон.
В подвале, в комнате отдыха, Джадсон лежал на диване меж двух девчонок, в чьих лицах проглядывали неудачные черты Дорис Хефле. Дети смотрели портативный телевизор: шло “Чудо на 34-й улице”. На экране Крис Крингл сидел на кровати маленькой девочки, чья мать, насколько помнила Мэрион, не видела ничего дурного в том, чтобы оставить дочь наедине со странным мужчиной и его пенисом. От крупного плана Санты у нее сжалось сердце. Не самый любимый ее фильм. Мэрион встала позади телевизора, чтобы не видеть экран.
– Привет, мам, – сказал Джадсон.
– Привет, милый. Извини, я опоздала. Ты поужинал?
– Да, а теперь мы смотрим кино.
–
Она промямлили приветствия. Джадсон сидел, ссутулясь, девочки склонились друг к другу, касаясь его. Джадсон в принципе был доволен всегда и всем, но сейчас Мэрион поразило мечтательное выражение его лица; глаза Джадсона были полуприкрыты. Казалось, он наслаждается не только фильмом. Он походил на кота, разомлевшего от ласки. Мэрион стало неловко: она явно им помешала.
– Ладно, смотрите ваше кино, – сказала она. – Перри наверху?
– Предположительно, – ответил Джадсон, не отрывая взгляда от экрана.
В голосе его сквозила ирония, точно он рисовался перед девочками. Мэрион ушла наверх, упрекая себя, что как мать она ничем не лучше той, киношной. Джадсону всего девять. Она понимала, что у Бекки вот-вот появится парень, а Клему и вовсе давным-давно пора завести девушку, но Мэрион была совершенно не готова к тому, чтобы Джадсон потерял невинность.
В коридоре, спиной к гостям, стояла жена лютеранского пастора, Джейн Уолш: она засунула в рот целое печенье. Да, точно, Джейн, не Дженет. На ее блюдце лежали еще четыре печенья, а ведь она даже толще Мэрион.
– Здравствуйте, Джейн. Я Мэрион, жена Расса Хильдебрандта. Одну поприветствовала, а скольких еще предстоит…
– Эта вечеринка – очаровательная традиция, – ответила Джейн, – но печенье Дорис – не то, что мне нужно в это время года. Вечно их переедаю.
Мэрион больше нравились тефтели. Печенье, хоть и бесспорно шведское, было сухим и безвкусным. Она едва не высказала это суждение, решив покончить с самоцензурой, как вдруг приятный гул голосов в гостиной умолк. Мэрион подумала было, что Дуайт Хефле говорит тост. Но услышала знакомый голос. Перри что-то прокричал – кажется, что он проклят?
Мэрион спешно прошла мимо Джейн Уолш, пробралась сквозь толпу и встала с краю. У камина стоял совершенно пунцовый Перри, по бокам от него – супруги Хефле. Гости не сводили с них глаз.
– Что происходит? – спросила Мэрион.
Перри подавил рыдание.
– Мам, прости.
– В чем дело? Что происходит?
– Сынок, – Дуайт Хефле приобнял Перри, – давай… давай пройдемся.
Перри понуро позволил себя увести. Мэрион направилась было следом, но ее остановила Дорис Хефле. Глаза ее ликующе сверкали.
– Ваш сын пьян.
– Мне очень жаль это слышать.
– Гм, вот что бывает, когда детей оставляют без присмотра. Вы только что пришли?
– Несколько минут назад.
– Странно, что дети явились без вас.
– Да. Но в такую погоду… Перри хотел как лучше.
– Так они пришли не по вашей просьбе?
– Нет, конечно.
– Вот и славно, милая. – Дорис похлопала Мэрион по плечу. – Вы не сделали ничего дурного. Просто отведите его домой.
Дорис Хефле чрезмерно гордилась положением жены пастора, она остро реагировала на малейшее пренебрежение этой значимостью и, поскольку мир не разделял ее пиетета перед этой ролью, пребывала в состоянии вечной обиды. И то, что она вышла замуж за пастора, который, по иронии судьбы, собственной ролью пренебрегал, стало одним из многих ее крестов. Мэрион, увы, тоже была женой пастора, следовательно, по мнению Дорис, заслуживала высшего почтения. А потому приходилось терпеть не только непрошеные советы Дорис, как играть эту благородную роль, но и неизменно ласковый тон, которым Дорис эти советы раздавала. Неловко, когда тебя называет “милой” особа, которую так и тянет назвать “невыносимой сукой”.