Перекрестки

Франзен Джонатан

Перри сидел, согнувшись, на стуле в столовой, волосы закрывали его лицо. Дуайт подошел к Мэрион и негромко произнес:

– Похоже, он и вправду выпил глёга.

– Я это выясню, – ответила Мэрион. – И прошу прощения за сына.

– С Рассом ничего не случилось?

– Нет, у него свидание с Фрэнсис Котрелл.

Дуайт потешно выпучил глаза.

– Они повезли в город консервы и игрушки.

– А-аа…

– Кстати, – продолжала Мэрион. – Джадсон в подвале смотрит “Чудо на 34-й улице”. Бы не против, если я заберу его позже?

–

Ради бога, – ответил Дуайт. – Если вам не хочется возвращаться, я могу сам отвезти его домой.

Как же часто бывает, что один из супругов сволочь, а другой душка. И если о них с Рассом люди так не думают, то потому лишь, что не знают ее настоящую. Ей бы спуститься, предупредить Джадсона, что они с Перри идут домой, но сцена в подвале оставила у нее тревожный осадок, и Мэрион попросила душку Дуайта сделать это за нее. Он ушел, и она опустилась на корточки перед Перри.

– Солнышко, – сказала она, – ты очень пьяный? Сильно или не сильно?

– Относительно не сильно, – ответил Перри, чье лицо по-прежнему было завешено волосами. – Миссис Хефле устроила скандал на ровном месте.

Слово “относительно"" не удивило Мэрион. Она и сама в его возрасте впервые попробовала спиртное. И вот в кого превратилась.

– О чем ты думал? – спросила она. – Ты же пришел с Джадсоном. Ты за него отвечаешь, об этом ты не подумал?

– Мам. Пожалуйста. Прости меня.

– Солнышко, посмотри на меня. Посмотри на меня, пожалуйста. Я не сержусь. Я просто удивлена: ты ведь всегда так внимателен к Джадсону.

– Ну прости!

Бедненький. Она взяла его за руки, чмокнула в макушку.

– Все было хорошо, – добавил Перри. – Джей играл в кости, да и я не так уж напился. Все было хорошо, пока…

– Ты напился не у той хозяйки.

Перри фыркнул от смеха. Мнение Мэрион о Дорис Хефле ему было известно. Мать рассказывала ему многое, о чем не говорила другим детям. И вот теперь ей предстоит рассказать ему кое-что новое. Сын, которого она любит больше прочих, такой живой и настоящий, а руки его так горячи, что этот жар прожег дыру в ткани ее фантазий о Брэдли.

– Пойдем домой, – сказала Мэрион.

Когда она принесла одежду из гардеробной, Перри ел тефтели. Они манили, как и сигареты. Она вернулась в прежний круговорот: никотин, голод, подавление голода, тревога, облегчение. Мэрион оставила Перри доедать тефтели, а сама вышла на крыльцо.

Не успела она докурить, как Перри открыл дверь. Застигнутая с поличным, она едва не выбросила сигарету, но ей хотелось, чтобы Перри увидел, какая она на самом деле.

Перри карикатурно выпучил глаза.

– Могу я спросить, чем ты тут занимаешься?

– У меня сегодня свои запретные удовольствия.

– Ты куришь!

– Курила, давным-давно. Но это скверная привычка, даже не начинай.

– Делай, что я говорю, а не что я делаю?

– Именно.

Он закрыл дверь, надел галоши.

– Дай попробовать.

Слишком поздно

Мэрион осознала свою ошибку. Теперь она понимала: рано или поздно он воспримет ее привычку как разрешение начать курить, и она почувствует себя виноватой перед сыном еще и поэтому. Чтобы унять тревогу, она глубоко затянулась сигаретой.

– Перри, послушай меня. Я не прощу тебе только одно. Я никогда не прощу, если ты закуришь. Понимаешь?

– Если честно, нет. – Он застегнул галоши. – Я никогда не считал тебя ханжой.

– Я начала курить, когда еще никто не подозревал, как это вредно. Ты слишком умен, чтобы совершить ту же ошибку.

– Однако ты куришь.

– У меня есть повод. Хочешь, расскажу?

– Я не хочу, чтобы ты умерла.

– Я не собираюсь умирать. Но ты должен кое-что обо мне узнать. Как ты себя чувствуешь?

– Я уже не во хмелю. В о хмелю, во хмелю, во хмелю — видишь?

По пути домой Мэрион начала рассказывать историю, в которой не было ни слова о Брэдли Гранте, вообще ни о ком из мужчин, кроме отца Перри. Снег густо покрывал землю и продолжал валить, придавал ее голосу удивительную отчетливость, приуменьшая при этом смысл ее слов, точно мир служил продолжением ее черепа. Перри слушал молча, подавал ей руку, если случалось переступать через заносы. Прежде она держала попытку самоубийства в тайне от детей. И даже с Рассом они давно об этом не говорили: Мэрион чувствовала, что это его пугает – а может, смущает, как, впрочем, и все, что творится у нее в душе. Лицо Перри скрывал капюшон куртки, и, описывая свое душевное состояние после попытки самоубийства – диссоциацию, провалы в памяти, месяцы бессонницы, недели кататонической слабости и уныния, – Мэрион понятия не имела, какие чувства вызывает у него этот рассказ.

Они подошли к дому, а она еще не закончила. На дорожке виднелись две пары свежих следов: кто-то пришел и ушел. Мэрион решила, что это Клем, и позвала его, когда они с Перри вошли на кухню, но дома явно никого не было.

– Наверное, пошел на концерт, – предположила Мэрион. – Может, ты тоже сходишь? А утром продолжим.

Перри жевал печенье.

– Если ты еще что-то хочешь сказать, говори.

Она взяла сигареты из кармана пальто, открыла заднюю дверь.

– Извини, солнышко. Мне трудно об этом говорить без сигареты.

У нее так тряслись руки, что зажечь спичку не получалось. Перри забрал у нее коробок, чиркнул спичкой. Мэрион вдруг померещилось, будто она моложе сына – не мать, а скорее дочь. Она благодарно вдохнула дым, выдохнула в открытую дверь, но дым ветром затянуло в кухню.

– Затуши, – сказал Перри. – У меня есть идея получше.

– Крыльцо?

– Нет. Третий этаж.

В сумраке прихожей Мэрион с удивлением заметила огромный чемодан и сумку. На миг, точно во сне, ей показалось, что это ее вещи и вечером она уезжает – быть может, в Лос-Анджелес. Но потом сообразила, что это Клема. Зачем он привез столько вещей?