Перелистывая годы
Шрифт:
Зал задергался, как от щекотки. Он не поверил мэру. И, кажется, вообще не поверил, что чужое может быть дороже, чем собственное.
Это было вершиной или, как выразился ведущий, «эпицентром» моего успеха. С эпицентрами, как известно, неразлучны вулканы и землетрясения… Поэтому я догадалась, что ведущий, ожидая от меня извержений, предпочел, чтобы лава затопила кого-то в моем городе, а не в его передаче.
Номер я показала дважды, что вообще-то на телевидении делать не полагается. Но я же была «открытием» и чувствовала потребность открытия совершать! Тем более что многие в студии
Потом выступали другие таланты, талантливость которых я от волнения не заметила. Потому что внезапно, задним числом, сообразила, что меня видела вся страна. И другие страны тоже могли увидеть… Если бы я об этом подумала раньше, то от страха ничего остроумного у меня бы не получилось: когда внутрь «входит» страх, наружу «выходит» оцепенение. Это бабушка мне давно объяснила. И добавила: «Люди, образно говоря, умирают от смеха, а смех умирает от страха…» Она всегда очень образно мыслила.
Потом дверь осторожно, как бы на цыпочках приоткрылась и в нее, тоже на цыпочках, просунулось мамино лицо… Она поманила меня пальцем.
В вестибюле же ко мне не кинулся, а прямо-таки ринулся человек, состоявший в основном как бы из двух шаров: один, поменьше, был головой, а другой, побольше, — туловищем. Я незаметно училась у бабушки образно мыслить. Как известно, легко перенимается все плохое, а я старалась перенимать у бабушки все хорошее. Или хоть что-нибудь…
Оба шара накатились на меня одновременно:
— Я о тебе мечтал!
Это напомнило мне директрису… Но она обожала или, в крайнем случае, любила почти всех. А он, как вскоре выяснилось, мечтал исключительно обо мне. И я ощутила, что гораздо приятнее, когда тебя обожают или мечтают о тебе не в числе других, а, как говорят, «персонально» или «в порядке исключения».
— Приглашаю тебя сниматься в фильме «Смешилка»! Я давно грезил такой картиной. Но был на краю пропасти: не мог отыскать девочку, которая сыграла бы главную роль. А вернее — саму себя… — Он вынул крошечную и тоже, как шарик, пилюльку. Играючи забросил ее себе в рот и, ничем не запив, проглотил. Он все делал как бы играючи. — Теперь я спасен!.. Спасен, потому что увидел тебя на телеэкране и успел домчаться сюда. Домчался до своего заветного фильма!
Он был из тех людей, которые, впадая в азарт, не могут остановиться:
— Не обращайте внимания, что я в трусах… Их можно принять за шорты. Если бы я стал натягивать брюки, я бы к вам не успел! Раньше я хотел дать картине имя «Дразнилка». Это было ошибкой. Заблуждением! Я был на краю пропасти: название — это визитная карточка. Я бы вручил зрителям чужую визитку. Зачем кого-то дразнить? Даже зверей не рекомендуется… А уж людей! Дразнить — это значит раздражать, а раздраженный ничего не в состоянии здраво оценить. — Он взял еще один шарик, вновь закинул его и проглотил, ничем не запив. — Ты спасла меня… Тем, что никого не дразнишь, не издеваешься над людьми. Нельзя врачевать злостью. Ты делаешь это с улыбкой… хоть на лице ее нет. Это и есть искусство! Ты подарила мне образ…
«С улыбкой, но радости это иногда не приносит», — отметила я. Отметила молча, но он услышал или, подобно мне, догадался:
— Я где-то читал, что хорошо должно быть не всем подряд, что хорошо должно быть хорошим. Совершенно согласен! Но все равно… Ты не «дразнилка», ты — Смешилка. Очень точное прозвище! Смехом ты обнажаешь людские слабости, дурные привычки… А обнажить — это почти исправить! Прозвище Смешилка я и делаю названием фильма. Давай выпьем по этому поводу!
Он вытащил из пухлых карманов куртки флягу с коньяком и походные рюмочки.
Ох, пардон! — Он обратился к маме, о которой вроде забыл, но которая уже успела при виде фляги вытаращить глаза так, что ничего другого на лице не было видно. — Только что я был на краю пропасти…
Он то и дело находился на краю пропасти, но ни разу туда не свалился.
— Пардон! — продолжал режиссер. — Извините! Но ребенок, да еще женского пола, будет у меня в главной роли впервые… Я часто имею дело с актерами пьющими. Или сильно пьющими… Или запойно пьющими… Так что — пардон.
Верхний шар повернулся ко мне. Все в этом человеке было круглым и мягким — без порогов, без острых и даже тупых углов. Не обо что было споткнуться и ушибиться.
— Теперь ты, сознайся, и меня будешь показывать?
— Что… показывать?
— Ну, как я в трусах предложил тебе «выпить по этому поводу»!
— А вы вообще-то… кем работаете? — наконец, решила выяснить я: мало ли кто имеет отношение к фильмам!
— Кем работаю? Режиссером… Прости, я думал, что всем известен. Кошмарное самомнение! Я на краю пропасти…
Он назвал свою фамилию — и маминым глазам не хватило лица.
— О, как ты проехалась со своей улыбкой по телевидению. — Оба шара завалились на диван и стали по нему перекатываться. Я знала, что хорошие люди навсегда остаются детьми, но не представляла, что можно выглядеть ребенком больше, чем сами дети. — Вспомнил, как ты проехалась… — еле пробился ко мне его голос.
Он вспомнил… Значит, у меня был юмор длительного действия, как бывают лекарства.
— Вы очень смешно смеетесь, — сказала я.
— Смешно смеяться нельзя, — поправила мама. — Получается тавтология. Учти!
Что такое «тавтология», я не знала. Режиссер это понял — и примчался мне на выручку (он привык мчаться!):
— Все можно делать необычно. Даже смеяться… Тот, кто делает всё, как все, неинтересен. Простите меня за нескромность! Но Смешилка это имела в виду.
Только бабушка защищала меня от непонимания взрослых. А теперь защитил он. Правда, от мамы… в защите от которой я вряд ли нуждалась.
Мама так заизвинялась, что ее стало жалко. И режиссер опять резко крутанул верхний шар в моем направлении, чтобы переменить тему:
— Твой юмор меня завалил на диван. А мэра он завалил совсем… Окончательно! Он может уже не выдвигать себя. Как только выдвинет, избиратели вспомнят тебя… И конец! Ох, как ты его прокатила! — Он сам опять начал перекатываться вдоль дивана. — И все-таки юмор был добрым! По отношению к избирателям. То есть к простым людям… которых так легко одурачить!
Внезапно режиссер, который был известен всем, кроме меня (что, кстати, его ничуть не обидело), деловито спросил: