Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Все, в том числе и Пир Карам-шах, слушали в полной расте­рянности, что говорил с усмешкой купец Молиар. Когда он накопец остановился, чтобы промочить горло глотком чая, Пир Карам-шах раздраженно спросил:

— И такие слова были в письме?

— Всё вписал я в письмо, боже правый. И еще много других поносных слов. И еще было написано: «А если кто из язычников переступит порог моей юрты, того наглеца я прикажу привязать к колышкам и содрать с него живого кожу. Так принято в племени локай поступать со злейшими врагами». В письме имелось ещё много самых страшных проклятий. И ещё я приписал: «Смерть ползает в горах Бадахшана. Белые Змеи заползают в ложе приез­жих язычников и дают пососать им из своих грудей смертельного яду».

Молиар замолк и

принялся тщательно выбирать из миски с на­резанным жареным мясом кусочек получше.

Никто не нарушал молчания. Все вдруг почувствовали, как сейчас бесприютно и тоскливо снаружи, в горах. Зеленоватый свет струился в комнату из распахнутой двери. Сидящие за дастарханом не могли видеть двора и надворных построек. Прямо за порогом двор круто опускался вниз. В раме дверного проема, слов­но картина, выполненная смелыми мазками, стояла чешуйчатая гора Рыба, закованная в кольчугу блестящих под лучами луны крыш домов, а над ней в черный бархат небосвода врезался белой остроугольной пирамидой гигантский пик Тирадж Мир как оправ­дание жизни и власти великой таинственной Белой Змеи. И какими жалкими показались невразумительные слова нелепого письма Ибрагимбека с его потугами грозить, претендовать на могущество и силу. Что мог он? Что могло маленькое мятущееся племя локай? Что могла кучка прогнанных народом бухарских баев. Все меркло перед величием обступивших крошечный Мастудж горных громад: с востока — Каракорума и Тибета, с запада — Гиндукуша, с се­вера — Памира.

И, возможно, потому молчал вождь вождей, пронизанный хо­лодным трепетом перед заглядывавшей в комнату снежной грома­дой Тирадж Мира. Возможно, он понял впервые, как ничтожны его усилия, как бесплодны его неистовые, отчаянные попытки под­нять, сплотить, склеить осколки разбитых вдребезги азиатских империй и двинуть их вооруженные силы на север.

Много, невероятно много затратил он сил, энергии. Он пере­вернул целые пласты человеческие, политические, природные. Ис­тратил огромные средства. Играл на алчности, честолюбии, благо­родстве, жажде власти, на низменных инстинктах. Он покупал це­лые племена. Одних людей он уничтожал, других поднимал к вер­шинам власти. Поворачивал судьбы истории. Делал королей и королевства. Заставлял содрогаться сердца политиков и государей. Лил кровь, совершал жестокости. Толкал на зверства и сам совершал их без колебания. Производил опыты применения новей­ших средств войны против первобытных племён, чтобы запугать их, заставить идти туда, куда звали интересы его Британской им­перии. Он все делал для неё, для укрепления её могущества. И он готовил новый её взлет. Он поднимал гигантскую волну, чтобы обрушить её на север. И сам он, Пир Карам-шах, стоял на гребне волны, на самой верхушке. Оттуда такой кругозор! И, что самое главное, здесь он чувствовал себя в апогее величия, сверхчелове­ческой власти, могущества. По крайней мере ему так казалось.

Нет, уже не казалось.

Трудно падать с такой высоты. А он упал с гребня, соскользнул, слетел. И столкнул его... кто?

Маленький, ничтожный, сидит он, шлепает толстыми ирониче­ски сложенными губами, рассказывая сказочки, а бегающие его пытливые глазки шарят по горке мяса на глиняном блюде и вы­бирают мозговую косточку. И всем своим видом ничтожество Мо­лиар показывает, что он и не подозревает, какой удар сейчас нанес он ему, Пир Карам-шаху. А ведь он разрушил здание, которое возводилось по кирпичику, по камешку, терпеливо, кропот­ливо, вопреки всем препонам. Здание грандиозное, блестя­щее. Здание Центрально-Азиатской империи, которая должна была противостоять всей России, извечному сопернику Британии в Азии.

Пошлепал Молиар губами, помолол языком, причмокнул и... здание рассыпалось в песок. И еще припутал Белую Змею.

И осталась размочалившаяся шерстяная скатерть, уставлен­ная деревянными грубыми мисками, закопченный таджикский ка­мин, кожаные потертые калоши царя Мастуджа у потрескавшегося порога. А за ним гигантская сверкающая громада снега и льда Тирадж Мира в черном проеме открытых дверей.

— Оправдание жизни и власти! — громко проговорил Пир Ка­рам-шах. И его неуверенный смешок, на который тревожно подня­ли глаза его верные гурки и царь Мастуджа, и эти слова прозву­чали в большой с низкими прокопченными потолками приемной зале мастуджского дворца как приговор... Приговор грандиозным замыслам. Пир Карам-шах тоже поднял глаза. Он ещё не понял, что смеется сам. Он смотрел на длинную тощую фигуру Гулама Шо, окаменевшего посреди комнаты, на его живописную физио­номию, на его карикатурно кривой нос, неправильно присажен­ный между пунцово-красными толстыми щеками, на взъерошен­ную кошмяную бородку, на весь его комический облик.

И вдруг Пир Карам-шах осознал, что задыхается от злоби. «Надо взять себя в руки, — лихорадочно думал он. — Ты не верб­люд-бугра в период гона. Возьми себя в руки. Если ты сейчас сделаешь что-нибудь базарному торговцу, ты покажешься всем жалким. Ты ничего не сделаешь ему, хотя с удовольствием оторвал бы своими руками ему голову...»

Знал ли Молиар в тот момент, что жизненный путь его во вре­мя пребывания во дворце царя Мастуджа уподобился ниточке. Возможно, знал, но ничем не показал, что знает. Он наконец вы­брал филейную часть жаркого, выхватил её из миски сво-ими ко­роткими, измазанными в жире пальцами, посыпал жгучим красным перцем, обмакнул в чашке с обильно сдобренном индийскими пря­ностями соусе и с превеликим смаком откусил сочный кусочек.

Не подобает в хижине горца, а тем более во дворце царя, говорить о предложенном гостям угощении и тем более хвалить изго­товление кушаний. Потому Мо-лиар только отчаянным покачива­нием головы и подмигиванием показал, что он наслаждается. Или он хотел проверить, прочно ли держится его голова на плечах?

Сначала свари слово, а потом уж вынимай его изо рта. По всему было видно, что Молиар изрядно нервничает. Возможно, он и сам не знал, что его потянуло за язык. Или прихвастнуть захо­телось, или вся горная страна уже знала о бесстыдном письме Ибрагимбека к Далай Ламе.

Трудности, связанные с вовлечением Тибета в антисоветскую авантюру, делали его даже в глазах самых оголтелых врагов Со­ветов предприятием почти фантастическим. В возможность появле­ния тибетских войск в Бадахшане на границах Памира мало кто верил. Лишь само название — Бадахшано-Тибетская империя, ги­гантские географические просторы, таинственность Далай Ламы и его могущества в какой-то мере заставляли людей представить в своем воображении что-то огромное, подавляющее, туманное, могущественное и страшное. Кто его знает, что там в таинствен­ной мгле кроется за вершинами Каракорумских гор, пря-чущихся в темных тучах. А вдруг Центральная Азия очнется от тысячелет­ней спячки. А вдруг из недр Центрально-Азиатских плоскогорий поднимутся орды всадников, как некогда ммриады Гога и Магога, подобные муравьям. А вдруг в фантастических планах Англии есть зерно истины и Бадахшано-Тибет действительно новая, антиболь­шевистская сила.

Было отчего Пир Карам-шаху прийти в бешенство.

Одним небрежным словом, брошенным невзначай на дастархан, этот круглоголовый, простоватый торгаш всё разрушил. Он дунул, и мгла рассеялась. В каракорумских тучах не оказалось никакого великана, никаких гогов и магогов. Мыльный пузырь Тибето-Бадахшана просто лопнул.

И самое страшное — слово брошено, а слово, брошенное в го­рах, не лежит.

Долго, очень долго раздумывал Пир Карам-шах, сидя у оча­га. Он всё думал, да-же уже когда лежал на разостланных тут же одеялах. Бессонница мучила его... И причиной её был Молиар — базарный мелкий торгаш.

Проснулся вождь вождей на рассвете.

— Позвать Молдара! — приказал он Гуламу Шо, который по­ливал ему из медцого дастшуя на руки подогретую воду. Царь по­дал полотенце и ушел.

Долго Гулам Шо не возвращался. Вернулся он бегом. Козли­ное лицо его напряглось. Весь он окаменел и сделался похож на каменного истукана.

— Купец уехал... В полночь уехал... Заседлал сам коня и уехал. Никто не знает, куда уехал.