Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Он говорил спесиво, напыщенно. Сказалось действие «бахсума», а известно — «вино, попавшее в желудок, и слова из глотки вы­шибает».

И все вопросы высокой политики, и церемонная торжествен­ность переговоров выглядели в слепленном кое-как из валунов и красной глины, продымленном и прокопченном сарае нелепо, ко­мично. Не помогало и то, что это похожее на пустой сарай поме­щение со своим жалким убранством из кошм и грубых красно-желтых паласов именовалось тронным залом, и то, что сам мастуджский владетель, или, как его здесь величали, шах, то есть царь, почтил своим присутствием переговоры. Однако роль Гулама Шо сводилась к тому, что он чрезвычайно суетился и пекся о соблюдении ритуала древнего бадахшанского гостеприимства: «гостя помести помягче, дабы прошла его усталость, коню его под­брось ячменя и клевера, дабы бока его лоснились».

Гуляму Шо все казалось мало. Он притащил еще здоровенную деревянную миску молока, бараний курдюк, сваренный на пару, и целый мешок сушеного сыра — курта. Видимо, в угощении царских гостей принимали участие все хозяйства селения Мастудж в по­рядке принудительной повинности.

«Его величество» вбегал в хижину с мороза в облаке пара, в одном нижнем белье, в кожаных туфлях на босу ногу, и тотчас вновь выскакивал, предельно озабоченный приготовлением горячих блюд в своей царской кухне, сколоченной на самом краю пропасти из грубо отесанных шестов, покрытых хворостяным настилом. Хо­хотушки жены использовали пропасть как бездонную мусорную яму, глубина которой составляла не менее тысячи футов. Но это ничуть их не смущало.

Доктор Бадма измерил на глаз пропасть еще до совещания в шахском «дворце», прогуливаясь по двору. Доктор Бадма следо­вал старому доброму азиатскому правилу путешественников — «прежде чем войти, посмотри, как выйти».

Он помнил, что Гулам Шо все-таки царь, владыка тел и душ своих подданных, и понимал, что на Востоке «лохмотья превра­щают шаха в нищего, а шелка делают нищего царем».

Угощению не предвиделось конца. На дастархане появлялись все новые блюда с аппетитными, хотя и чрезмерно жирными и ост­рыми кушаньями. Все гости отяжелели, беседа то оживлялась, то лениво стихала. Явно все ждали чего-то или кого-то.

Штабс-капитан, тот просто завернулся в принесенную слугой баранью шубу и заснул, прикорнув у камина в самой удобной позе.

Сегодня здесь, в Мастудже, должны были состояться решаю­щие переговоры. Но Ибрагимбек не приехал, и это спутало Пир Кграм-шаху все карты.

«Отвратительная ситуация,—думал Пир Карам-шах,— посол Далай Ламы невозмутим, равнодушен, настоящий живой Будда. Однако сколько он согласится терпеть? От такого истукана можно ждать чего угодно. Задержится приезд Ибрагимбека — почтенный лама встанет, благословит нас именем Будды, воссядет на своего яка (никакой конь не свезет такую тушу) и отправится восвояси за полторы тысячи миль как ни в чем не бывало. А там доложит своему духовному главе и повелителю Далай Ламе в Лхассе: «Так и так, ничего из Тибетско-Бадахшанской империи не вышло».

Лишь теперь Пир Карам-шах понял, как далеки интересы ти­бетцев от Бухары и Туркестана. Очевидно, только нажим англо-индийских властей на лхасские правя-щие круги мог заставить их послать Нупгун Церена, политическую фигуру столь высокого ве­са и ранга, в глухой, захудалый Мастудж.

Но ничего не прочесть в раскосых глазах-щелочках, прячу­щихся в пухлых веках. А кто его знает, что он думает. И неспрос­та его похожий на гладкий бильярдный шар череп внезапно вспы­хивает пурпуром и тут же принимает надолго голубовато-зеле­ный оттенок, порой переходящий в синеву неба тибетского нагорья. Нупгун Церен сердится. Да, плохо, очень плохо, что Ибрагимбек не едет. И Пир Карам-шах поймал себя на том, что поглядывает на часы. Можно подумать, что поезд опаздывает... Он усмехнулся — сюда поезд не придет и через тысячу лет, в та­кие дебри.

Он ловит на себе взгляд Бадмы. Что ему надо? До сих пор вождь вождей точно не знает, как очутился здесь тибетский док­тор. Опасен этот Бадма. Уже одно то, что он говорит с послов Далай Ламы на родном языке, опасно. Они непрерывно о чем-и стрекочут. По их каменным неподвижным лицам не догадаешься, говорят ли они о бешбармаке из козлятины или о судьбах мира. А когда на них смотришь испытующе, этот луноликий буддийский бог Нупгун Церен и доктор даже чуть-чуть улыбаются уголками губ.

Не сдержав нетерпения, вождь вождей вышел во двор узнать, ие вернулись ли посланные на перевал навстречу Ибрагимбеку. Целые пригоршни колючих снежинок хлестнули ему в лицо, и он чуть не задохнулся. Нет, ему больше по нутру жаркие аравий­ские пустыни. Он не переносит холода, а холод пронизывает здесь, в Мастудже. Позавидуешь шубе Нупгун Церена из шкуры гима­лайского грубошерстного медведя.

Сразу же Пир Карам-шах понял, когда огляделся, что ждать Ибрагимбека и сегодня напрасно. Снежный хаос закрутил, завер­тел всю долину, и приземистые плосковерхие каменные постройки Мастуджа едва различались в белой мгле. Никто, конечно, даже отчаянный локаец Ибрагимбек и его видавшие виды ас­керы не рискнут проехать через перевалы в такой сумасшедший буран.

— Да, никто не поедет. Зима вернулась. Перевал – снежная могила.

Вздрогнув, Пир Карам-шах стремительно, всем туловищем по­вернулся. Кто угадал его мысли? На него смотрели из-под посе­девших от снежинок бровей черные любопытные и насмешливые глаза Молиара. Того самого Молиара, которого Пир Карам-шах встречал на своем пути уже не раз, но которого совсем не знал. А Молиар смотрел на него из снежной завесы и явно посмеивался в свою круглую бороду, тоже побелевшую от снега.

От мысли, что какой-то жалкий торгаш позволяет себе над ним смеяться, тяжесть сдавила мозг вождя вождей.

— А мы пошли в конюшню посмотреть нашего Белка,— добро­душно проговорил Молиар.— Да побоялись заблудиться, пока по двору пройдем. Вот это чудище, — он кивнул в сторону человека-пня, — думает, что можно в такой буран ездить по горам! А Белок — это мой конь — не хочет ехать. Совсем плохая конюшня у царя, холодная, сырая. А где ваши кони?

— Надолго это?—коротко спросил Пир Карам-шах, смахнув с лица снег. Нет, ему показалось. Молиар и не думает смеяться. Он весь промок, выглядит жалким, подавленным. Он так беспоко­ится о своем коне по имени Белок.

— Буран к ночи затихнет, — заметил Молиар, потянув плоски­ми ноздрями холодный воздух.— Набросает белое одеяло и затихнет. Киик пройдет по горам — человек не пройдет.

— Долго?

— Боже правый,— решительно сказал Молиар.— Подъем кру­той. Тропы вверх, вниз. Пропасти. Опасно.

— Дьявольщина! — вырвалось у Пир. Карам-шаха. Он не тер­пел, когда в его планы вмешивались, пусть то природа или сам бог.

— А позвольте спросить, — просипел сквозь зубы Молиар, снег набивался ему в рот. — Вы ждете кого-то?

— А ваше какое дело? — пробурчал вождь вождей. Вопрос Молиара показался ему назойливым.

— Сегодня он не приедет. И завтра не приедет, и через три дня. Приехал в долину Ишкашим с той стороны перевала, а даль­ше не смог. Беспокоиться не стоит. Он не приедет.

— Что ты болтаешь?

— Значит, вы не тот, кто ждет. Боже правый, значит, вам нечего беспокоиться.

Молиар повернулся и шагнул к хижине.

Какое унижение! Вождю вождей пришлось догнать торгаша и даже схватить за плечо. Ладонь зябко отдернулась от мокрого заледеневшего халата — какой сильный снег!