Пересуды
Шрифт:
— Где лежит эта свинья? — спросила.
Вышла из машины.
Свинья на кладбище?
— Давно его похоронили?
— Кого?
— Норкового короля.
— Минеера Кантилльона?
— Помоги мне его найти.
Долго искать не пришлось. Мы почти сразу увидели семейный склеп. Серое строение, обвитое плющом, с заржавленной дверью. Рядом новенькая могильная плита, надпись медными буквами: Сенатор Жюль Арно Ламбер де Кантилльон, дата рождения. И дата смерти, два месяца назад.
Юдит опустилась на одно колено. Потом села
Я понял, что именно для этого она приехала сюда из горной страны, из Северной Африки.
Мимо прошел низенький смуглый толстяк в комбинезоне, с серпом и вилами. Он смущенно поздоровался, приняв нас за скорбящих у могилы. Юдит ждала, пока толстяк дойдет до калитки, за которой он, к нашему облегчению, исчез, помахав рукой. Встала. Поднялась на камень, не спуская глаз с медных букв имени, задрала платье, присела на корточки, сдвинула перемычку трусиков вбок и, не удостоив меня взглядом, стала писать на медные буквы имени. Янтарная струя лилась и лилась, бесконечно, сверкающие брызги летели на камень, на хризантемы, на ее ноги. Она долго сдерживалась. Она выписала все, до последней капли, и только тогда рассмеялась, глядя на меня.
А ты чего смеешься?
Дурак высказывает свое мнение, смеясь. Разве не так?
Мы выехали из деревни, дорога шла мимо ферм, двери и ставни которых были выкрашены, по приказу сенатора, в красный и белый цвета.
После торжествующего смеха, последовавшего за триумфальным осквернением, Юдит снова погрузилась в мрачное молчание.
Я тебя слушаю и не могу понять, откуда ты берешь все эти неестественые слова, вроде «торжествующий», «осквернение». Ты не читаешь ни газет, ни книг, но в твоей речи вдруг всплывают эти редкие слова.
Совсем как у ученого мужа, а?
Нечего хихикать как дурачок.
Я уже говорил вам. Я читаю их в своей голове. Многие слова всплывают из тех времен, когда я слышал их от Учителя Арсена, пока моя несчастная мать не уронила меня с тандема. Я был самым способным в его классе. И читал книги. Иногда слова, даже целые фразы возвращаются ко мне из тех книг, иногда я даже понимаю, что они значат.
Весь вечер Юдит была грустна. Я пытался помочь ей прийти в себя. Я сказал, что она правильно сделала, попрощавшись с отцом таким образом. Так я сказал. Но считал иначе. Я считал этот поступок неучтивым. Даже по отношению к отцу.
Я попытался представить себе, как выглядит минеер Кантилльон, пролежав два месяца в склепе. Стал свинцово-серым, надо полагать.
Поздно вечером выяснилось, что Юдит беспокоится, потому что давно ничего не слыхала о своем магометанине.
Мы слишком много выпили.
— Почему капитан сказал, что ты ничем не лучше своего брата? — спросила она задумчиво.
Я промолчал.
Какие только невзгоды не обрушились на нас из-за проклятой деревни, где зачали и меня, и Юдит по образу и подобию Божьему. И то, что сделали с ней, много хуже случившегося со мной!
— Скажи мне, миленький, хорошенький, симпампошенький, — попросила Юдит, еле шевеля языком. — Что капитан хотел этим сказать?
И тогда я ей рассказал. Все по порядку.
О том, что случилось с Патриком Декерпелом?
А что еще я мог рассказать?
Все остальное.
Что остальное? Нет ничего остального!
Нечего кричать на меня. Чтоб я этого больше не слышал. Иначе пойдешь назад в камеру.
Извините. Я рассказал ей, где он лежит, в пластиковых мешках. И почему он туда попал. У нее челюсть отвалилась, она уставилась на меня безумным взглядом. Хотел показать ей фотографии Флоры Демоор и письмо, но она затрясла головой:
— Хватит. Ничего больше не хочу знать!
Ушла в ванную. Я услышал звук льющейся воды. Похоже, она не хотела знать деталей. Меня это устраивало, я-то уже почти все забыл. Меня радовало, что справедливость восторжествовала. Мы оба хлебнули достаточно горя, нечего в нем копаться.
Юдит вернулась в комнату обнаженной. Держалась прямо, откинув плечи. Самое прекрасное, что я видел в жизни. Ее смуглое тело, казалось, излучало теплый, влажный свет. Капли воды, отражая свет лампы, сверкали в волосах, на бровях, на лобке.
Она прислонилась к стене:
— Смотри. Смотри на меня.
От этого я опьянел еще сильнее. Я потянулся к ней. Она отвела мою руку:
— Я позволила тебе смотреть на меня. На мое тело. Потому что избрала тебя, единственного из всех мужчин.
Мне захотелось спросить: «А как же твой магометанин?» — но она ответила прежде, чем я спросил, сказала, он бросил ее в трудную минуту.
— Мне это знакомо, — сказал я. — Это больно. Один раз уронят, а травма на всю жизнь.
— Смотри на меня.
Я смотрел на ее лоб, на серьги в ушах, полуоткрытые губы, ключицы, соски, складочку на животе, проходящую через пупок и темные кудряшки ниже, на ее бедра, острые коленки, золотой браслет на левой лодыжке и длинные ступни.
— Посмотрел, — сказал я.