Переулок Мидак
Шрифт:
Едва прошло несколько минут, как мать Хамиды погрузилась в глубокий сон, и комната наполнилась храпом. Хамида же таращила глаза на закрытое окно, через ставни которых сочился свет из кафе. Она повторяла в памяти все события этого необычного дня, не упуская ни слова, ни действия, ни неподвижности, снова переживая этот день в своих фантазиях. Она вспомнила, в какие смелые авантюры пускалась: даже разум почти отказывался верить в это, и несмотря на нынешнюю тревогу, испытала радость без всякого страха. То была радость триумфа, гордости и безумия, которое таилось в её инстинктах. В то же время она не забыла, как сказала о том человеке: «О, если бы я не видела его вообще!» Но то были слова языка, не находившие отклика в сердце. По правде говоря, она узнала о себе за тот день столько, сколько не могла узнать за всю свою жизнь, словно этот мужчина встретился на её пути, чтобы выявить то, что спрятано внутри неё и предъявить воочию, как в гладко отполированном зеркале. Хамида сказала себе: «Нет», расставаясь с ним, а возможно, у неё и не было другого варианта. Но что же на самом деле означало
Сердце её часто-часто забилось, и она прикусила губы так сильно, что из них чуть не пошла кровь. Теперь-то она знала, что ей следует сделать и к чему стремиться. До сегодняшнего дня она колебалась между светом и тьмой, однако сейчас пелена с её глаз была сорвана и истина засияла как день, без неясностей и двусмысленности. Удивительно, но лёжа без сна, она не испытывала серьёзного колебания насчёт того пути, который следовало избрать. Она не чувствовала тяги ни прошлого, ни настоящего, тянущих её каждое на свою сторону, или между благом, что имелось в её жизни, и злом. Всё дело в том, что она уже избрала себе путь, сама не ведая о том, и выбор её пал на него, когда она была в его объятиях у него дома! Язык её рокотал от гнева, а нутро просто плясало от радости. Лицо её помрачнело и нахмурилось, а мечты и надежды ликовали и давали новую жизнь… Помимо всего этого, она не испытывала к нему ни ненависти, ни презрения ни на миг, напротив, он был и оставался её жизнью, надеждой, силой и счастьем!… Гнев её был вызван лишь его самоуверенностью, когда он сказал: «Ты вернёшься ко мне!»
Да, так и есть. Она вернётся, но он должен заплатить высокую цену за свою нахальную самоуверенность. Её любовь — не раболепство и не подчинение, это постоянно подпитываемая, пылающая в огне борьба, от которой отскакивают искры. Она уже так давно задыхается в этом доме и в этом переулке. Вряд ли после сегодняшнего дня будет стоять препятствие на её пути к свету, достоинству и власти. Есть ли иное средство, чтобы ускользнуть из петли прошлого, кроме руки этого мужчины, который зажёг в её фантазиях огонь?… Однако она не побежит к нему, унижаясь и повинуясь ему, крича: «Я твоя рабыня навеки, делай со мной что хочешь», ибо такая любовь ей незнакома. Она не помчится к нему и подобно пуле, выкрикивая: «Я — твоя госпожа, припади ниц передо мной!» Она избегала как быть спокойной в любви самой, так и иметь расслабленного возлюбленного. Она пойдёт к нему с сердцем, полным надежд и желаний, и скажет: «Я пришла к тебе со всеми своими силами, встречай же меня, и дай мне своих сил, давай будем сталкиваться лбами до самого конца, вот оно — неописуемое счастье. Награди меня достоинством и счастьем, я это заслужила».
Именно благодаря ему путь её отныне ясен, и вряд ли она проявит небрежность к нему, даже если ей придётся заплатить за это своей жизнью. Вместе с тем, ночь её была наполнена мыслями, несколько расстраивавшими её решимость. Она задавалась вопросом: «А что же скажут люди обо мне завтра?» Ответом на него было одно слово: «Шлюха!»… Сердце её сжалось так, что пересохло во рту, и она вспомнила, как однажды сцепилась с одной из приятельниц с фабрики, выкрикнув в её адрес ругательства: «Уличная девка!… Проститутка!», стыдя её только за то, что она работала как мужчина и слонялась по улицам. А что теперь скажут о ней самой?!…
Грусть и сожаление проникли в её сердце; она нервно заворочалась на постели. Однако ничто в этом мире не могло заставить её отказаться от своего решения или изменить его. Она приняла решение твёрдо, призвав все внутренние силы, что у неё были, сделав выбор сердцем. Теперь же она скользила вниз по предрешённому пути не тормозя, и единственное, что служило ей препятствием, были лишь мелкие камешки.
Затем поток её мыслей неожиданно переключился на мать. Когда она повернулась в её сторону, до ушей её донёсся храп матери, которого до тех пор она попросту не замечала целый час. Хамида представила её себе назавтра, когда она зажжётся её настолько, что будет близка к отчаянию. Она вспомнила, как искренне любит её эта женщина — так, что у неё даже изредка не возникало ощущение, что она сирота. Вспомнила она и то, как сама её любит, несмотря на частые ссоры и конфликты между ними. Она словно спрятала свою привязанность глубоко внутри, и только сейчас она наконец расшевелилась и выползала наружу.
Хамида тяжело вздохнула и раздосадовано сказала себе: «У меня нет ни матери, ни отца, нет у меня в этом мире никого, кроме него». К прошлому она повернулась спиной и думала теперь только о будущем — интересно, что ей ещё предстоит узнать?
Бессонница измучила её — она чувствовала, как жар опустошал её веки и мозг, и единственным желанием было, чтобы скорее пришёл сон и спас от этого мучения. Тогда она бы закрыла глаза и не открывала их, пока всё не озарится утренним светом. Она принуждала свою волю прогнать все роящиеся в голове думы, и на некоторое время это ей удалось. Однако она так не смогла заснуть, прислушивалась к голосам, доносящимся из кафе Кирши, которые действовали на нервы. Она обвиняла их в том, что
— Эй, Санкар, поменяй-ка воду в кальяне!… - Это был голос того развратника и любителя гашиша Кирши.
— Господин мой, пусть Господь наш воздаст ей по справедливости… — Это дядюшка Камил, тварь бессловесная.
— Даже если и так… У всего есть своя первопричина… — Это подслеповатый, грязный доктор Буши.
Тут неожиданно перед глазами её предстал и любимый — на своём избранном месте между учителем Киршей и шейхом Дервишем. Ей казалось, что он посылает ей воздушные поцелуи, и сердце её забилось быстрее. В памяти пронеслась картина — огромный многоэтажный дом и роскошная комната, а ещё звон его голоса в ушах — он шептал: «Ты вернёшься ко мне»… О Боже!… Когда же сон смилостивится над ней?…
— Мир вам, братья. — А это уже голос господина Ридвана Аль-Хусейни, который подсказал её матери, что следует отвергнуть предложение руки и сердца Салима Алвана, прежде чем его сломила болезнь. Вот интересно, а что он скажет про неё завтра, когда до него дойдут новости?… Да пусть говорит, что вздумает, и да будет проклят этот квартал со всеми его жителями!…
Бессонница принесла с собой головную боль и недомогание; Хамида ёрзала и переворачивалась то на бок, то на живот, то на спину. Ночь была тяжкой, тянулась медленно, угнетала и изнуряла её. А страх перед неминуемым завтра серьёзным делом лишь добавлялся ко всему прочему. Уже незадолго до рассвета её сморил тяжёлый сон, и проснулась она, когда взошло солнце. В голове была ясность всех мыслей, словно они собрались там ещё задолго до пробуждения, но сомнения не одолевали её. Она с нетерпением спрашивала себя, когда же наступит закат!… И говорила сама себе, что сейчас она всего-навсего гостья, прохожая в переулке Мидак, она не принадлежит ему, а он — не принадлежит ей, как сказал её возлюбленный. По своей привычке она поднялась и открыла окно, сложила тюфяк матери и положила в углу комнаты. Затем подмела всю квартиру, помыла пол в прихожей, позавтракала в одиночку, так как мать уже ушла из дома по своим нескончаемым делам. После этого Хамида прошла в кухню, где обнаружила тарелку с чечевицей, оставленную ей матерью, чтобы она приготовила её им обеим на обед завтра. Села и стала перебирать и мыть её, затем зажгла печь, и громко заговорила сама с собой: «Я в последний раз готовлю еду в этом доме, а может быть, и в своей жизни… Интересно, буду ли я ещё когда-нибудь снова есть чечевицу?». Не то, чтобы ей была ненавистна чечевица, просто она знала, что чечевица — еда бедняков, символ их стола. О том, что едят богачи, ей было известно лишь, что это непременно мясо, мясо, и ещё раз мясо. Фантазия её пустилась рисовать то, что она будет есть в будущем, а также наряды и украшения, так что мышцы на лице растянулись в улыбку, и лицо засияло мечтательной приветливостью. Около полудня она вышла из кухни, вошла в ванную помыться, затем тщательно и аккуратно причесалась, заплела волосы в тугую длинную косу и перебросила за спину, так что концы её доходили до нижней части бёдер. Оделась в самую лучшую одежду на выход, что у неё была, однако расстроилась из-за её поношенного вида, так что бронзовое лицо её покраснело от стыда. Она представила себе, как пойдёт к нему в подобном наряде, выходя замуж, и от этих мыслей лицо её снова побледнело, а в груди защемило. Она решила не отдаваться ему, пока не сменит этот грубый наряд на новый, яркий. Эта идея ей понравилась, и внезапно ей непременно захотелось оказаться в водовороте битвы и противодействия, то есть страсти и удовольствия. Она встала у окна, кинув прощальный взгляд на свой квартал. Глаза её переходили безостановочно по знакомым местам: пекарне, кафе Кирши, лавке дядюшки Камила, парикмахерскому салону, конторе, дому господина Ридвана Аль-Хусейни, и воспоминания зажигали перед ней пламя, словно огонь, что разжигается от чирканья спичкой.
Странно, но она всё это время была неподвижна и холодна, и грудь её не орошалась слезами ни любви, ни привязанности к переулку Мидак и его обитателям. Узы дружбы и соседства между ней и большинством женщин квартала были оборваны, вроде матери Хусейна, вскормившей её своим молоком, или пекарши. Даже жена господина Ридвана Аль-Хусейни не стала исключением, тоже пострадав от её острого языка. Однажды до ушей Хамиды дошло, что эта женщина назвала её грубиянкой, и она подкараулила её, а когда увидела, как та вывешивает постиранное бельё на крыше своего дома, сама поднялась на крышу одним прыжком — крыши обоих зданий были смежными — и приблизилась к заборчику, после чего преградила путь женщине и с презрительным сарказмом воскликнула: «До чего же я сожалею, Хамида, что ты такая неотёсанная и грубая и не в состоянии сосуществовать с дамами Мидака — дочерьми пашей!» Однако женщина явно предпочитала сохранить мир и потому хранила молчание.
Глаза Хамиды немало времени были прикованы к конторе, и она вспомнила, как господин Салим Алван просил её руки, и как она хмелела в предвкушении богатства в течение полутора дней!… Однако потом горела от тоски из-за того, что упустила из рук такого состоятельного человека!.. Но какая же огромная разница была между одним мужчиной и другим!… Если Салим Алван при всём своём богатстве занял одну часть её сердца, то этот занял всё сердце целиком, почти вырвав его. Глаза её переместились на парикмахерскую, и она вспомнила Аббаса Аль-Хулва, задав себе вопрос: а что он будет делать, когда вернётся однажды с чужбины, а её и след простыл?!… Она вспомнила последнюю прощальную встречу с ним на лестнице, и сердце её застыло, словно камень: она удивилась, как могла дать ему поцеловать себя в губы?!… Затем она повернулась спиной к окну и пошла к дивану, настроенная ещё более решительно и твёрдо.