Переулок Мидак
Шрифт:
— Как ты сам, Хусейн?… Прости, но я устал. Я не забыл тебя и не пренебрегаю твоей компанией. Давай лучше пойдём вместе пройдёмся.
Они вышли вместе. Аббас провёл бессонную ночь, а утром размышлял. У него разболелась голова и отяжелели веки. От вчерашнего приступа бешеного гнева почти не осталось следов — он утих, как и пылкое возбуждение, а мысли о кровавой мести исчезли. Вместо этого на него опустилась глубокая печаль и мрачное отчаяние. Иными словами, душа его избавилась от того бремени переживаний, выдержать который была не в состоянии, полностью отдавшись на волю скорби и отчаяния. Хусейн спросил его:
— А ты не знал, что я уехал сразу после тебя?
— Правда?
— И женился, и жил на широкую ногу…
Придавая
— Хвала Аллаху… Поздравляю…Замечательно… Замечательно…
Они дошли до Гурийи, и Хусейн топнул ногой и воскликнул:
— Наоборот, всё скверно и грязно!… Меня уволили, и я против своей воли вернулся в этот переулок. А ты как? Тебя они тоже уволили?
— Нет… Я просто получил небольшой отпуск.
Зависть закралась в сердце Хусейна. Он холодно засмеялся и сказал:
— Это я подталкивал тебя идти работать, а ты сопротивлялся. И вот ты наслаждаешься жизнью, пока я скитаюсь без работы.
Аббасу была лучше всех известна злобная вредная натура своего друга, и он смиренно сказал:
— В любом случае, всё заканчивается, и они просто заверяют нас в этом.
Хусейн от его слов немного успокоился и грустным тоном продолжил:
— Как же так, война так быстро закончилась?!… Кто бы мог в такое поверить?!
Ал-Хулв только лишь кивнул головой, не промолвив ни слова. Ему было всё равно — продолжается война или уже закончилась, будет ли он работать и дальше, или прекратит — всё это его абсолютно не интересовало. Ему было скучно разговаривать с другом, но беседу с ним он всё же находил более приятной, чем одиночество и размышления, а с другой стороны, он просто терпел его, ибо уже привык защищаться от его злости. Хусейн же продолжил:
— Как она могла так быстро закончиться?!… На Гитлера была надежда, что он затянет её до бесконечности, но на наше несчастье, ей пришёл конец.
— Ты прав…
Хусейн яростно закричал:
— Какие же мы несчастные: страна бедствует, и её народ тоже… Разве не прискорбно, что мы вкушаем счастье лишь тогда, когда весь мир перемалывается в жерновах кровавой войны? Один только шайтан проявляет к нам сочувствие на этом свете!
Он ненадолго замолчал, пока они пробирались сквозь толпу народа на Новой дороге, а меж тем завеса сумерек уже подступала всё ближе. Вздохнув с сожалением, он сказал:
— Как же я хотел быть солдатом на войне! Представь себе — каково это жить жизнью бесстрашного солдата, бросающегося в пучину битвы и переходящего от одной победы к другой, сидящего в самолёте и в танке, нападающего и убивающего, берущего в плен бегущих женщин, щедро тратящего деньги, напивающегося и буянящего выше всяких границ. Вот она — жизнь. Ты не хочешь разве быть солдатом?
На самом деле у него тряслись поджилки всякий раз, как он слышал звук сирены, и он был одним из тех, кто постоянно укрывался в убежище. Откуда у него было возникнуть желанию стать солдатом на войне? Хотя он искренне желал родиться солдатом — неотёсанным, жаждущим крови, так что он без труда сможет отомстить тем, кто причинил ему страдания и рассеял в прах его мечту о счастье и безбедной жизни! Он вялым тоном сказал:
— А кто же этого не хочет?
И он пригляделся повнимательнее к улице. В голову его нахлынули воспоминания. Когда же, о боже, он сможет стереть эти воспоминания из своей груди? На этой земле всё ещё остались следы её милых ножек, а воздух по-прежнему хранит аромат дыхания его любимой. Он словно видел воочию её стройный силуэт, как она горделиво шагает. Как же ему всё это забыть?! Он нахмурился, раздражённый тоской по той, что недостойна его. Он закрыл рот, и лицо его стало мрачным и жёстким, и к нему вернулась словно порыв жгучего ветра вчерашняя вспышка гнева. Её следует выкинуть, вычеркнуть как предательницу, иначе сердце его сгорит от грусти, даже не от гнева — на ту, которая блаженно покоится в объятиях соперника. Да пропади пропадом это вероломное сердце, строящее козни против его тела и души! Оно любит тех, кто не любит ни душу его, ни тело, и стремится к тем, кто безразличен к ним. Оно несёт своему хозяину унижение и позор. Тут его вывел из задумчивости громкий голос Хусейна Кирши, что толкнул его локтем и воскликнул:
— Еврейский квартал!
Он остановил Аббаса рукой и спросил:
— Ты разве не знаешь бар Виты?… Не пристрастился ли ты к вину в Телль Аль-Кабире?
Аббас лаконично ответил:
— Нет…
— Как же ты мог жить среди англичан и не пить вина?.. Какой же ты жалкий ягнёночек… Вино — освежающий напиток, он полезен для мозга. Давай же, вперёд…
Он взял его под мышку и направился с ним в еврейский квартал — бар Виты находился недалеко от входа в него с левой стороны, более похожий на магазин: средних размеров, квадратной формы, справа там был стол с мраморной поверхностью, за которой стоял сам господин Вита. За его спиной на стене тянулась длинная полка, на которой в шеренгу выстроились бутылки. В конце её стояла огромная бочка. На столе стояли миски с семенами люпина и рюмки. Вокруг него толпились пьющие клиенты из числа простонародья, извозчики, рабочие и прочие — босые и полуголые, сродни нищим, если таковые пьют. Остальная часть бара была просторной с несколькими деревянными скамейками. На них сидели рыночные торговцы и те, кто в силу возраста или сильного опьянения не могли стоять. Хусейн увидел пустой стол в задней части бара и повёл к нему своего друга. Они сели вдвоём. Аббас обвёл глазами шумное гулкое место в тревожном молчании, пока не наткнулся на низкого и очень толстого мальчишку лет четырнадцати. Лицо его и джильбаб были запачканы грязью, ноги — босые. Он стоял посреди других пьющих и пил из доверху наполненной рюмки, голова его пьяно покачивалась в стороны. Глаза Аббаса широко распахнулись от изумления. Он обратил на него внимание Хусейна. Однако тот равнодушно скривил рот и насмешливо заметил:
— Это Аукаль, продавец газет. Днём он продаёт газеты, а ночью напивается. Он ещё мальчишка, но таких как он, даже среди мужчин не много. Видел ты таких, новичок?
Он слегка наклонил к нему голову и сказал:
— Бокал вина за полтора пиастра — удовольствие для безработных вроде меня. Ещё месяц назад я пил виски в баре Уинша, однако мир изменился. Удача повернулась задом. Как ведь кости легли!
Он попросил две рюмки. Хозяин принёс их и поставил на стол вместе с тарелкой с люпином. Аббас с волнением поглядел на свою рюмку и опасаясь языка своего друга, который предложит ему пройти новое испытание, сказал:
— Говорят, это вредно!
Хусейн сжал свою рюмку и насмешливо сказал:
— Ты что, боишься за себя?!.. Пусть оно убьёт тебя… В несчастье, друг мой, у тебя нет ни преимуществ, ни недостатков. Твоё здоровье.
С этими словами он чокнулся своей рюмкой о рюмку Аббаса, а затем равнодушно вылил её в себя. Аббас же поднял свою рюмку и отхлебнул из неё, а потом в отвращении отодвинул от себя. Он ощутил, что язычок пламени завис в глотке. Он скривил лицо, словно резиновую игрушку, которую сжали пальчики ребёнка, и с неприязнью сказал:
— Ужасно. Горько. Обжигает.
Хусейн язвительно засмеялся, чувствуя самодовольство и высокомерие:
— Смелее, детка. Жизнь — горькая штука, даже горче, чем этот алкоголь, и имеет крайне нездоровые последствия…
Он поднял рюмку и поднёс её к губам Аббаса, сказав:
— Пей, чтобы не пролить себе на рубашку.
Аббас выпил её содержимое глотками до самого осадка на дне, и с отвращением выдохнул. Затем он почувствовал жар в животе, который распространялся внутри него всё дальше с удивительной скоростью. Он следил одновременно с интересом и с отвращением за этим процессом. Алкоголь прорывался в его кровь и тёк по венам, пока не достиг головы. Бремя этого мира немного уменьшилась для него. Хусейн саркастически заметил: