Переулок Мидак
Шрифт:
В тот же день он отправился на встречу с её матерью, однако и та не поведала ему ничего нового, лишь повторив дрожащим от всхлипываний голосом то, что рассказал ему дядюшка Камил. Она уверяла, что девушка не переставая вспоминала его и терпеливо ждала его возвращения. Её враньё лишь усилило его печаль, и он оставил её в том же состоянии, в каком и пришёл к ней — с разбитым сердцем, спутанными мыслями и душевными терзаниями. Отяжелевшие ноги понесли его прочь из переулка. Наступили сумерки — тот час, когда в прежние времена он по привычке видел, как его любимая выходит на ежедневную прогулку. Он бродил по улице в замешательстве, не видя, что творится вокруг. Хамида представала перед ним, завёрнутая в свою чёрную накидку с большими прекрасными и такими любимыми глазами. В сердце его промелькнуло воспоминание их прощальной встречи на лестничной площадке; он глубоко вздохнул и с грустью и унынием выдохнул. Где же она сейчас?….Что делает?… И что сделал с ней Господь?… Живёт ли она ещё на этом свете или покоится в могиле для нищих?… О боже… Как же сердце его окаменело за это время, что не предугадало подозрений? Почему на него не повеял предупреждающий ветерок?!… Как он мог полагаться на уверенность в мечтаниях и удовольствие от желаний? Он погрузился в работу, не ведая, что несёт ему завтрашний
Толпа заставила его очнуться от оцепенения и обратить внимание на улицу: то была Муски — её любимая улица со своим населением и магазинами. Всё здесь осталось как и прежде, кроме неё — она исчезла, словно её никогда не было на свете. Желание заплакать терзало его, но на этот раз он не поддался ему: плач на груди дядюшки Камила успокоил его, сняв нервное напряжение. Глубокая тихая печаль оставила его, и теперь следовало спросить себя, что же делать дальше — обойти полицейский участок и больницу Каср Аль-Айни?…. Однако какая будет от этого польза? Или кружить по улицам Каира, зовя её по имени? Или стучать в каждую дверь? О боже, до чего же он беспомощен! Так что, ему возвращаться в Телль Аль-Кабир, постаравшись забыть обо всём происшедшем? Но для чего возвращаться? К чему ему упорно принуждать себя к жизни на чужбине? К чему ему надрываться и работать, копить деньги? Жизнь без Хамиды была тяжким и бесполезным бременем. Все чувства в его сердце потухли, оставив ему лишь вялое безразличие, утомление и убийственное разочарование. В таком состоянии изнурённости жизнь казалась унылым пространством, окружённым ужасной стеной отчаяния. Его натура не знала в жизни ничего, что находилась по ту сторону. Искренне соблюдающий извечные законы жизни, он находил в любви смысл и вечность жизни. А потеряв любовь, он утратил и узы, связывающие его с жизнью. Он валился с ног, весь трясясь, словно блуждающая в пространстве песчинка. И если бы сама жизнь не заглатывала эти спазмы боли, изощряясь в подстрекательстве своих сыновей ещё больше цепляться за неё даже в самые мрачные моменты, он бы покончил с собой. Растерянный, он бесцельно продолжал свой путь. И в этот самый момент ощутил, что цель его потеряна навсегда, хотя он по-прежнему цеплялся за вервь жизни, которая удерживала его в сознании. Тут он заметил заводских девушек, которые возвращались с работы, и невольно направился в их сторону, преградив им путь. Они удивлённо остановились и без труда вспомнили его. Он без всяких колебаний сказал им:
— Добрый вечер, девушки. Извините, не помните ли вы свою приятельницу Хамиду?
Одна из них ответила:
— Мы все её хорошо помним! Мы помним, как она внезапно пропала, и с тех пор мы её не видели!
Со скорбью в голосе он спросил:
— А вы ничего не знаете о её исчезновении?
Другая девушка, хитро сверкнув глазами, сказала:
— Точно мы ничего не знаем. За исключением того, что я рассказала её матери, когда та пришла ко мне в день её пропажи, чтобы расспросить о ней: что мы видели её несколько раз в сопровождении одного эфенди, они вместе ходили по улице Муски.
Он пристально, в недоумении уставился в лицо своей собеседницы, и дрожа всем телом, спросил:
— Вы видели её в сопровождении одного эфенди…?!
Он взглянул на девушек, и выражение их глаз с насмешливого и вероломного сменилось на серьёзное. Собеседница мягко сказала:
— Да, мой господин.
— И вы сообщили её матери об этом?
— Да…
Он односложно поблагодарил её и пошёл своей дорогой. У него не было сомнений, что весь оставшийся путь они будут говорить только о нём, а может быть, хорошенько посмеются над молодым простофилей, что отправился в Телль Аль-Кабир, чтобы скопить состояние для своей любимой, а она предпочла ему другого и сбежала с ним. И правда, какой же он простофиля! Вероятно, жители всего его квартала кричали о его глупости, а дядюшка Камил сжалился над ним и скрыл правду, как сделала и мать Хамиды. А могли ли они поступить как то иначе? Он разговаривал сам с собой, и когда очнулся от своего оцепенения, сказал: «Сердце предупреждало меня об этом ещё в самом начале». Он не был честен с собой, так как сомнение, если и имелось, то было очень слабым. В своей беде всё, что он мог вспомнить, было то лёгкое сомнение. В следующий же миг он запутался и стал спрашивать себя, сжимая и разжимая пальцы в конвульсиях: «О боже, как мне понять это: неужели Хамида и впрямь сбежала с другим мужчиной?! Кто в это поверит?!» Значит, с ней не всё кончено, и с ней не произошёл несчастный случай. Все глубоко заблуждались, разыскивая её через полицейский участок и в больнице Каср Аль-Айни. От них просто скрылось, что она счастливо и беспечно спит в объятиях мужчины, похитившего её. Но она же сама дала ему, Аббасу, обещание, она испытывала его. Неужели она обвела его вокруг пальца?… Или ошибочно предполагала, что её влечёт к нему… Какая же дьявольская смелость побудила её убежать с ним?!…
Он изменился в лице, ощутил всем телом холод, в глазах блестел какой-то измождённый, мрачный взгляд. Время от времени он метал ослепляющие искры. Тут в голову ему пришла одна идея, и он поднял голову и поглядел на дома с обеих сторон улицы. Он смотрел на окна домов и задавался вопросом: в котором из них она сейчас лежит бок о бок со своим любовником? Туман его замешательства рассеялся, на его место пришёл пламенный гнев и ненасытная ненависть. Жёсткие руки ревности сдавили и скрутили его сердце под гнётом гнева. Чувство разочарования от того, что он обманулся в своей надежде, а его идол втоптан в грязь, было ужаснее самой ревности. Да, его самолюбие и гордость служили топливом для ревности, передавая ему в наследие от себя пламя. Ему досталась неприметная доля и того, и другого, зато он обладал сильнейшей надеждой и мечтами. Теперь его надежда зачахла, а мечты рассыпались в прах. Он взорвался от гнева. Гнев пошёл ему на пользу, о чём он даже не догадывался: спас его от гнетущей молчаливой скорби, мотивируя отомстить когда-нибудь, пусть даже просто плюнуть на неё и презирать. По правде говоря, мысль о мести захватила все его чувства в тот адский час, и всё из-за гнева и обиды. Ему бы хотелось проткнуть её предательское сердце острым ножом. Теперь он понял секрет её упорных послеполуденных прогулок: она выходила, чтобы покрасоваться перед уличными волками! Однако она, без сомнения, с ума сходила по этому эфенди, иначе почему предпочла разврат с тем мужчиной браку с ним, Аббасом?
Он до боли прикусил губу в бешенстве от одной этой мысли, и повернул назад, усталый от ходьбы и одиночества. Его рука коснулась коробки с ожерельем, что лежала в кармане, и изо рта его вырвался сухой язвительный смех, словно сердитый крик. Если бы он только мог
29
Едва господин Салим Алван подписал разложенный на его письменном столе контракт, как сидевший напротив него человек крепко пожал его руку и воскликнул:
— Да будете вы благословенны, Салим-бек. Это же огромное богатство…
Взгляд господина Алвана был прикован к посетителю, пока тот проделал путь до дверей его конторы. Да, выгодная сделка. К тому же он отделался от своего запаса чая на складе, который был куплен целиком, и получил большую прибыль. Также он избавился и от серьёзных опасений, тем более, что здоровье больше не выдерживало тех ужасов, что творились на чёрном рынке. Тем не менее он с досадой говорил себе: «Богатство-то огромное, но проклятое. Проклятие на всём в моей жизни». По правде говоря, от прежнего господина Алван осталась лишь истощённая тень. Нервные потрясения слишком сильно истощили его, как будто сговорившись покончить с ним, и заставили его постоянно думать о смерти, занимавшей теперь весь его разум. В прежние времена он не отличался слабой верой и не был трусом, но сегодня из-за ослабевших нервов он позабыл об этике веры и о своей отваге. Единственное, о чём он продолжал размышлять — о часе своей агонии. Некоторую часть этой агонии он уже вкусил когда-то — во время своей болезни, и те воспоминания о ней прокручивал вновь и вновь — о том, как смерть приходила к его близким — то был смиренный болезненный покой — со вздымающейся и сникающей грудью, прерывистой болью в груди и потемнением в глазах. В такие моменты жизнь словно выходила из него — и изнутри, и снаружи, а дух покидал тело. Неужели это происходит вот так, запросто? Ведь человек сходит с ума ещё когда у него вырывают ногти, а что будет, когда у него отнимают жизнь и дух? Он считал лишь эту агонию истинной причиной своей боли. Всё, что мы можем заметить — это лишь внешние признаки агонии, а е неё эхо в нашем духе и реакция тела на неё. Счастлив тот покойный, грудь которого сгибается и погребается вместе с ним в могиле, и последние его воспоминания о боли на этом свете будут в самом жутком и отталкивающем состоянии, даже если покойнику и позволено будет рассказать о муках агонии, ое не может насладиться даже одним часом безмятежности и покоя в жизни, ведь люди умирают в панике, ещё до того, как настанет их конец. Салим Алван уже давно желал, чтобы Аллах упокоил его в радости — как тех, кто умирает от сердечного приступа. До чего же они счастливы — не важно, среди живых, или среди мёртвых. Смерть приходит к ним во время разговора или еды, когда они стоят или сидят, словно они обманывают смерть, беспечно ускользая от неё, а потом в тайне расплодятся у дверей вечности!… Он почти потерял надежду на такую счастливую смерть, особенно имея перед глазами пример отца и деда — смерть, ощущаемую ослабевшим от болезни сердцем, на которое обрушилась паника. То будет долгая мука не меньше, чем на полдня, и сильнейшая агония, что посеребрит волосы его сыновей. Кто бы мог поверить, что господина Салима Алвана — этого сильного и счастливого человека — будут звать заложником подобных мыслей и страхов?… Но так оно и было. Но его ужасала не одна только агония, «содействие» оказывали и разгорячённые мысли о вечном сне — о самой смерти. Он слишком долго думал о ней и даже философствовал о пройденном ею пути. Воображение и культура, унаследованные им от прошлых поколений, подсказывали, что некоторые чувства остаются и после смерти. Разве не говорят, что глаза мертвеца видят тех из родных, кто смотрит на него? Он решил, что покойник видит свой переход и чувствует конец и вечность, объемлющую его, а его ощущения связаны с могильным мраком и диким одиночеством, скелетами, костями, саванами, как и с удушающе узким местом и отдающимися эхом страстями, тоской и любовью к миру и жизни!… Он представлял себе всё это, а грудь его сжималась от страха грудью, сердце лихорадочно тряслось, конечности закоченели. На лбу выступил пот. Он не забывал и о предстоящем после смерти воскрешении, Судном дне, отчёте и мучениях. О Боже!… До чего же огромная пропасть между смертью и раем!..
Вот почему он с такой силой ухватился за жизнь — сил ему придавали страх и отчаяние, какой бы лишённой удовольствий ни была эта жизнь. Единственную роль, которую она предоставила ему играть в своём представлении, была сверка счетов и заключение сделок. После своей поправки он настойчиво консультировался с врачом, и тот заверил его, что он исцелился от стенокардии и её последствий, однако порекомендовал ему проявлять осторожность и умеренность. Салим Алван несколько раз жаловался ему на мучившую его бессонницу и тревожность, и доктор посоветовал обратиться к специалисту по нервным расстройствам. Вслед за тем господин Алван принялся посещать специалистов то по нервам, то по сердечным болезням, то по грудным, то по головным. Болезнь открыла перед ним дверь в мир, не менее просторный, чем наш, и не менее населённый — полный бактерий и скрытых симптомов. Удивительно, но он никогда не верил до того ни в медицину, ни во врачей, однако в состоянии расстройства поверил в них. Вероятно, эта вера возникла из-за симптомов болезни, измучившей его нервы!
Жизнь его почти ограничена была этим тревожным адом и во время работы, и во время покоя, когда душа его пребывала в безмятежности и очищалась от пятнышек тревоги. Он как будто посвящал себя разрушению связей с окружающими его людьми: он находился в состоянии войны то с самим собой, то с другими. С самого начала работники его конторы поняли, что их начальник превратился в ненормального, проклятого человека. Его помощник покинул свой пост после четвертьвековой службы. А те немногие, которые ещё оставались, страдали, чувствовали неладное и ненавидели его. Жители переулка говорили, что он где-то посередине между разумом и безумием. А Хуснийя-пекарша однажды со злорадством, которое даже не пыталась скрыть, сказала про него: «Это всё тот поднос с фариком. Боже сохрани!» А дядюшка Камил как-то доброжелательно предложил ему:
— А почему бы вам, господин, не велеть мне приготовить для вас целый поднос с особой сладкой басбусой, которая вернёт вам отличное здоровье, с Божьего позволения?
Однако господин Алван сильно разозлился и взорвался, крича на него:
— Держись от меня подальше, ворона! Ты что, совсем сбрендил? Или ты слеп и сердцем и глазами?… Только у таких скотин как ты, желудок остаётся здоровым вплоть до самой могилы!..
После этого дядюшка Камил больше не вмешивался в его дела ни в хорошем, ни в плохом смысле слова.