Переворот
Шрифт:
— Степушка… сынок! А я как знала, чуяло мое сердце. Вчера вижу: будто Черныш кинулся на меня и ну кусать… Реву я белугой, а кровь так и хлещет… Ну, говорю, утром отцу, быть кому-то кровному, родне близкой. А куда ж еще ближе! Сон в руку. Степушка, сыночек… — оглаживала его рукой, касаясь пальцами жесткого, словно задубевшего бушлата. Испугалась вдруг. — Ой, да как же ты сыночка, в этакой хворобной одежке? Промерз, поди? А я держу тебя на холоду, безголовая… Пойдем в хату. Пашка! — отыскала взглядом младшего сына. — Чего стоишь? Шумни отца, у Барышевых он с мужиками… Говорила, не ходи, дак разве его отговоришь. Надумали правду искать — у кого? Ох, беда, беда… Совсем одурел от богатства своего, гоголем ходит по деревне Барышев-то. А чего ему не ходить? Другие-то вон головы на войне поскладали, а он мошну набивал… Вот и бесится с жиру, — гневно говорила мать, ступая но скрипучим промерзлым половицам сеней. Остановилась, не все еще высказав. — Теперь, вишь ли, маслоделку решил к рукам прибрать. Вот и пошли мужики упредить его, чтоб не самоуправничал… Да ну его к лешакам! — спохватилась. — Нашла об чем говорить… Не бери в голову. Ну, вот-ка и дома! — распахнула дверь, вошла первой, остановилась, пристально глядя на сына: как он? Отвык, должно, столько лет не был…
Степан шагнул вперед, чуть не задев головой полати, и встал рядом с матерью, заглядывая ей в лицо; омытое слезами, оно светилось как бы из глубины каждой морщинкой, и он заметил, что морщинок поприбавилось у матери, седые пряди торчат из-под платка. Мать перехватила его взгляд, спросила печально-застенчиво:
— Постарела я, сыночка? Сама знаю, что постарела. Годы никого не красят.
— Ну что ты, что ты, мама! — возразил Степан, обнимая ее за плечи. — Ты ж еще совсем, совсем не старая. Красивше тебя и нет никого. Слышишь?
— Слышу, сынок, слышу… — радовалась мать, готовая от радости снова разреветься, да краем глаза увидела прошедших мимо окна Пашку с отцом, подобралась вся и мягко высвободилась, взволнованно проговорив:
— Отец идет.
И оба замерли в ожидании, прислушиваясь к негромким, приглушенным голосам во дворе; наконец, брякнула щеколда, скрипнула сеночная дверь, промерзло взвизгнули половицы и отец, покашливая и покрякивая, долго возился там, отыскивая, должно быть, голик, потом старательно колотил и шоркал голиком, обметая пимы… тянулось это бесконечно. И Степан догадался: отец умышленно медлит, собирается, наверное, с духом. А матери уж и духу не хватало, терпенье кончилось.
— Да ты чего там копаешься? — крикнула она высоким напряженным голосом. — Заблудился, дверь не можешь найти?
И тогда дверь отворилась, и отец не спеша переступил порог, сердито буркнув:
— Голик никогда на месте не лежит…
Но слова эти как бы и не касались никого, и сказаны были скорее затем, чтобы соединить нечто разъятое и раздвинутое временем, хоть какой-то мостик перекинуть от одного берега к другому… И словно по шаткому мосточку шагнул к сыну. Степану почудилось, что время и впрямь сдвинулось — и прошлое, соединившись с настоящим, шагнуло навстречу и обняло его крепкими отцовскими руками…
Позже он еще не раз ловил себя на этом — прошлое как бы возвращалось и входило в него. И это чувство усиливалось еще тем, что само Безменово, как он успел заметить, осталось как бы в прошлом: те же дома и та же кривая длинная улица, выходившая одним концом к высокому катунскому берегу, та же церквушка на бугре, видная со всех сторон, и та же сборня, крытая по-амбарному изба, в которой безменовское «обчество» собиралось время от времени и решало неотложные свои дела, даже пустырь за сборной избой оставался неизменным, как пять и десять лет назад… Бугрились вокруг многоступенчатые суметы, длинно тянувшиеся вдоль деревни. Один из них лежал за баней Огородниковых.
Под вечер, когда баню истопили да выстояли хорошенько, чтобы угарного духу не осталось, отправились мужики в первый жар — и намылся, напарился Степан за все годы, дал волюшку душе и телу. Отец плеснул на каменку один за другим два ковша кипятку — нар с шипением рванулся к потолку, растекаясь по всей бане густым обжигающим жаром. Степан только постанывал да охал, охаживая себя веником, а когда становилось уже совсем невмоготу и веник жег нестерпимо, окунал его в холодную воду… Пашка скатился вниз, распластавшись на мокром щелястом полу, и похохатывал:
— Давай, братка, давай!..
Отец, сидя на корточках, мыл щелоком голову и тоже посмеивался:
— Не забыл, как веник-то держать? Гляди, не сварись, — предупреждал, однако. — Передохни малость.
— Хоро-ош… — плыл сверху из белого жгучего тумана размягченно-горячий голос. И после, вернувшись из бани и сидя за столом, Степан облегченно вздыхал и радовался. — Уф! Кажись, гора с плеч… Как будто заново родился.
Отец сидел рядом, спокойный, как и всегда, немножко расслабленный. Степан глядел на него, глядел, наклонился вдруг и, как давным-давно когда-то, уперся лбом в отцовский лоб, беззвучно смеясь:
— А ну, батя, кто кого… Попробуем?
Отец не принял, однако, давней этой игры, сказал серьезно:
— Это вон с Пашкой лучше, у него лоб покрепше будет Степан улыбнулся:
— Да уж это верно вымахал братан. Встретились так и не узнали друг друга.
— Это ты не узнал, а я тебя за версту…
Мать, раскрасневшаяся и счастливая, присела с краю.
— Стынет же, ешьте. Чего сидите, как гости? — глянула на отца. Отец открыл бутылку домашней «наливки».
— Ну, за встречу… Такое событие не каждый день. Давно Степану не приходилось так вот среди родных, близких людей посидеть, поговорить от души — столько накопилось, что всего за один вечер и не перескажешь, не переговоришь.
— Ну, а чем же кончились ваши переговоры с Барышевым? — спросил Степан. — Небось принял он вас, Илья-то Лукьяныч, с распростертыми объятиями, насулил всем по семь, а кому и восемь… Или чуток иначе?
— Насулил — держи карман шире! — хмуро сказал отец. — Посулы-то его не раз уж боком выходили мужикам.
— Да ну-у? — притворно Степан удивился. — Неужто он сам, Илья-то Лукьяныч, не мужик? И не желает с вами в мире да согласии жить? А я думал, он руками и ногами в нашу артель…
— Артель нашу он давно уж с руками, ногами и со всеми потрохами готов проглотить.
— Не подавится?
— Глотка у него широкая, — сказал отец. Подумал и добавил: — Если б не война, может, и удалось бы нам своего добиться…
И отец рассказал ту давнюю историю.
Четыре года назад решили безменовские мужики, тогда их было еще немало, открыть маслодельный завод, а со временем и потребительскую лавку — чтобы не зависеть от барышевских прихотей да своевольств. Много тогда разговоров об этом велось, немало было споров. Вечерами сборня гудела ульем, дым коромыслом стоял… А заводилой всему был Михей Кулагин, он-то и подбил безменовских мужиков на это дело, больше всех горячился и надрывал глотку, убеждая их в том, какое это выгодное предприятие, если взяться за него сообща и с умом. Говорил, что, будучи в гостях у родственников в деревне Шмаковка Залесовской волости, самолично видел ихний завод, открытый артельно, на паях.