Переворот
Шрифт:
— Сват… послухай, сват, чего тебе скажу! — тянулся Митяй своим стаканом, проливая водку в тарелку со студнем, никак не мог дотянуться до Ильи Лукьяныча. — Слышь, сват?
Барышев, не глядя, взял свой стакан и, не глядя, протянул: чокайся, коли приспичило. И поставил, даже не пригубив. Митяй так и замер с полуоткрытым ртом, губы тряслись обиженно, руки тоже тряслись, и водка сплескивалась на стол.
— Что же ты? — сказал Митяй высоким напряженным голосом. — Что же ты, сват, эдак поступаешь? Брезгуешь, ниже своего достоинства… А я плевал! — взвихрился вдруг. — Плевал я на твое достоинство! И запомни, сват… черту брат, запомни и заруби себе на носу…
Митяя кое-как утихомирили, усадили на место. И вскоре он, забыв о «свате» и стычке с ним, нечаянной да не случайной, сидел серьезный и присмиревший, и в глазах его, раскосых слегка и узковатых, копилась, копилась голубизна — первый признак того, что душа Митяя обретает равновесие и настраивается на песню. Песня же у Митяя была своя, единственная, которую он пел только по большим престольным да годовым праздникам, на свадьбах да на крестинах… Однако никто и никогда не слышал, чтобы допел он ее до конца — должно быть, потому, что была она слишком длинна, эта песня, а может, и вовсе бесконечна. Песня преображала Митяя, захватывала, и он в такие минуты становился немножко шальным и блаженным, как бы не в себе, и никого вокруг не замечал. Вот и сейчас он уже был весь там — в песне. Закрыв глаза, точно вслушиваясь в себя самого, Митяй глубоко вздохнул, набирая полную грудь воздуха, но запел тихо и мягко, без нажима:
Шли, брели да два гнеды тура,Два гнеды тура да белоногие…Бабы враз смолкли, смотрели на Митяя потеплевшими, затуманившимися глазами. Никто, однако, не решался поддержать песню. Знали: поет Митяй всегда один, и не дай бог, если кто из озорства или но оплошке вмешается, тотчас оборвет Митяй песню и со вздохом скажет: «Эх, испортили дело!» Потому и не встревали, слушали молча, а если и переговаривались вполголоса, а то и во весь голос — так это Митяю не мешало, поскольку был он со своей песней уже не здесь, а где-то далеким-далеко, за тридевять земель.
Белоногие да златорогие,Они шли, брели на Киян-остров…Песня текла ровно и прямо, как текут степные речки, не встречая препятствий, и волновала до слез.
Там гуляла-разгулялаГнеда турица,Гнеда турица — тем турамРодима мамонька…— О господи! — вздыхали бабы. — И откуда что берется у человека? Истинный бог, не слыхивала я, чтоб, окромя Митяя, кто-то пел эту песню, он один и поет.
А вокруг отца Алексея — свой кружок. И песня Митяя их не трогает, они ее не слушают, либо слушают краем уха, не придавая значения словам — поешь и пой. А у них своя песня, свои заботы. Батюшка сидит, сцепив руки на округлом животе, красные щеки лоснятся, густой голос слегка дрожит, вибрирует:
— Наши молитвы дошли до всевышнего, — гудит батюшка. — Пьяница Николай и его блудная женушка низвергнуты с престола — и поделом! Теперь у власти достойные мужи… Да вот незадача: нехристи, слуги дьявола, опять головы подымают.
Подходили близко-поблизко,Поклонились низко-низко по пояс…— Нет житья от этого дьявольского отродья! — продолжал батюшка, не меняя позы, лишь искоса взглядывая на Митяя, песня которого, должно быть, все-таки неуместной казалась, раздражала его. — Поглядите, сколько вокруг, на земле нашей, развелось антихристовых сил… Вот и мутят, мутят они белый свет, вовлекая в сети свои неустойчивых рабов божьих…
Уж вы где, детушки, побывали?А были мы во трех ордах,Во трех ордах,В трех городах…— Ну, ничего, ничего, — не унимался батюшка, гнул свое. — Скоро весь мир поднимется против супостатов — и православная церковь, и папа римский объявили уже священный поход…
Степан не выдержал, вмешался:
— Против кого это, отец Алексей, вы с папой римским замышляете поход?
Батюшка качнулся вперед, потное лицо его вовсе побагровело:
— А против тех, кто вовлекает в сети паучьи рабов божьих.
— Ясно, — усмехнулся Степан. — Вам бы хотелось, чтобы души всегда оставались рабскими? А революция хочет освободить рабов, сделать их свободными. Не нравится, значит?
— Россию-то уже профукали, говоруны, — подал голос Илья Лукьяныч. — И оптом, и в розницу… не за понюх табаку!
— Напрасно беспокоитесь — Россия в надежных руках.
— Это в чьих же руках, не в ваших ли?
— И в наших, — спокойно ответил Степан. — Угадал.
В первом городе во Шахмате,Во втором городе Алакмате,А в третьем городе во КиевеЧуду мы видели, чуду…— Да погодь ты со своей «чудой»! — тронул Митяя за плечо Мишка Чеботарев, тоже тянувший солдатскую лямку без малого пять лет. Митяй смолк, будто поперхнувшись, и обиженно глянул на него:
— Ты чо, Миша, или песня моя не глянется?
— Глянется, глянется, дядька Митяй, только уж больно длинна она у тебя. А я тоже хочу спеть — душа горит, никакого терпежу. Дозволишь?
— Ну дак и пой, язви тебя, кто ж тебе мешает! — оскорбленный Митяй отвернулся. Мишка одернул гимнастерку, подмигнув гармонисту. Застолье поломалось, задвигалось:
Спой, Миша, спой, да повеселее чего-нибудь, а то дядька Митяй совсем нас вогнал в слезы…
Гармонист кинул пальцы сверху вниз по белым перламутровым пуговкам, а потом снизу вверх, склонив голову набок, рванул цветастые мехи — и хочешь, да не устоишь на месте.
— И-иэх! — Мишка прошелся по кругу, остановился напротив Барышева, откинув чуб резким движением головы, и пропел для зачина:
Нас побить, побить хотели,Побить собиралися.А мы сами, брат, с усами —Того дожидалися!И тут же, не переводя духа, выдал еще, шаг по шагу приближаясь к барышевской компании:
Богачу работник нужен,Он приемыша берет.Тот работает бесплатно,А потом ни с чем уйдет.Барышев что-то сказал отцу Алексею, тот хмуро покивал — не по вкусу, видать, пришлись Мишкины припевки. А Мишку уже не остановить:
Не за нас был Николаша,Не за нас Керенский Саша,Эта власть — кулацкая.Нам нужна бедняцкая.