Переворот
Шрифт:
Братья Огородниковы копали какую-то яму. Стылая комковатая земля бугрилась около, и яма была уже довольно глубокая… А зачем и для чего она им, эта яма, братьям Огородниковым, Митяй никак не мог взять в толк. И, поколебавшись немного, круто повернул и прямиком зашагал, пересекая пустырь, покашливая и громко покрякивая, как бы давая знать о своем приближении. Однако братья были заняты своим делом и Митяя не замечали. Яма была готова. Степан и Пашка разом подхватили лежавший тут же, в двух шагах, заранее, должно быть, заготовленный столб, подняли его и поставили в яму, выровняли и стали закапывать. Степан придерживал столб, а Пашка кидал землю, утрамбовывал и снова кидал… Митяй подошел, остановился и еще раз кашлянул, крякнул, как старый селезень. Степан поднял голову, увидел Митяя и не выразил особого удивления:
— А-а,
— Гуляю, — сказал Митяй. — А вы тут чего? Иду и вижу: копаете. А чего копаете — не пойму.
— Могилу, дядька Митяй, копаем…
— Моги-илу? — не поверил Митяй, понимая, что все это не так и что назначение столба и ямы, безусловно, иное, но какое — это было ему пока неясно, потому и подхватил он этот шутливый тон, надеясь исподволь, окольна выведать и самое правду. — Дак это кого ж вы собрались хоронить в этакую рань?
— А мировой капитализм, — ответил Степан, чем еще больше сбил Митяя с панталыку. — Оплакивать не будешь?
— Кого? Капитализму? — фыркнул Митяй. — Дак я ее, Степа, ежли што, вот этими руками… А столб-то зачем? Осиновый кол надо.
— Это не просто столб, — пояснил Степан. — Это мы Советскую власть устанавливаем — раз и навсегда. Понял?
Митяй крякнул, покашлял в кулак и сердито проговорил:
— Ну, будя, будя голову-то морочить. Скажи правду.
— Правду и говорю.
И скоро знала об этом вся деревня: Степан Огородников установил в Безменове Советскую власть. Как гром с ясного неба обрушилась новость. Никто не думал, не гадал, а главное — никому в голову прийти не могло, что именно так утверждается Советская власть: явились братья Огородниковы, поставили на самом видном месте, на бугре подле церкви, прямой и высокий столб, покрасили его в бордовый цвет, будто яичко ко христову дню, прицепили к столбу красную тряпку — и готово! А что дальше? Или, может, все на этом и кончится? Даже вездесущий Митяй Сивуха, глядя на этот столб, растерянно покрякал и засомневался: «Дак это скоко таких столбов надо поставить по всей России, со счету собьешься, поди?»
— Ничего, дядька Митяй, не просчитаемся, — успокоил его Степан. — Вся Россия и будет в красных флагах. А дальше — и того больше! — продолжал развивать эту мысль Степан, когда на площади этой народ собрался. Поначалу пришли самые нетерпеливые и любопытные, дабы своими глазами увидеть — как это, с чего начинается Советская власть? Иные близко не подходили и долго не задерживались: глянут издали — и назад, подальше от греха. Мало ли как может обернуться! А береженого — и бог бережет. Иные же и вовсе обходили стороной, чтобы не видеть, либо украдкой поглядывали из своих оград — нехай, мол, забавляются, а мы поглядим, как там у них дальше пойдет.
— А дальше будет так, — словно улавливая настроение односельчан, говорил Степан, обращаясь к собравшимся. — Под этим красным флагом будем строить новую жизнь… Советскую власть будем строить.
— Разве это флаг? — выкрикнул кто-то насмешливо. — Обыкновенный красный лоскут… от старой бабьей юбки. Матушка твоя, поди, носила, а вы из нее флаг… Или другого материала революция не имеет?
Степан вспыхнул и поискал глазами крикуна. А тот и не прятался: стоял впереди, в десяти шагах от Степана, открыто и вызывающе посмеивался, молодой и лобастый, как годовалый бычок, и вид у него был такой, будто он и впрямь бодаться приготовился, голову наклонил… Степан не знал его (многих молодых безменовцев, выросших за эти годы, он не узнавал) и, повернувшись к брату, спросил:
— Кто это?
— Федот, сынок барышевского маслодела Брызжахина, — ответил Пашка. — Гимназию в Бийске кончает. Грамотей.
— Ясно, — кивнул Степан. — Федот, да не тот! — И глядя теперь прямо в лицо молодого Брызжахина, слегка повысил голос: — Насчет флага могу сказать: придет время — из самолучшего материала сделаем. И жизнь перекроим так, что кое-кому потесниться придется, а то и вовсе место уступить… Ибо флаг этот, — взмахнул и повел рукой, — революционный красный флаг поднят не на один день, как думают некоторые, а навсегда. И защищать этот флаг мы будет крепко! И не голыми руками, — добавил внушительно и посмотрел туда, где только что был Федот Брызжахин, но того и след простыл, точно ветром сдуло, а на его месте стоял Михаил Чеботарев, по-хозяйски прочно и широко расставив ноги, засунув руки в карманы распахнутой солдатской шинели, и во все лицо улыбался: дескать, правильно говоришь, Степан, очень даже верно! Будем бить и в хвост, и в гриву этих мироедов.
Степан был доволен вовремя подоспевшей поддержкой.
А в том же часу Барышев, зайдя к отцу Алексею, сердито выговаривал:
— Дождались! Рядом с храмом святым столб вкопали, тряпицу красную вывесили, а мы отсыпаемся… Куда годится?
— Какую тряпицу? — батюшка моргал растерянно, еще не проснувшись окончательно, вид у него, прямо сказать, был несвежий, помятый, на правой щеке багровел рубец от подушки, куриное перо запуталось в волосах…
— А такую, — буркнул Илья Лукьяныч. — Митингуют фронтовички. Федотка Брызжахин там был, дак и рта раскрыть не дали.
Батюшка потер дрожащими пальцами виски, виновато покосившись на ковш с рассолом, стоявший на столе.
— Свобода, вишь ли… — вздохнул, поколебался немного и, взяв ковш, жадно отполовинил. — Свобода, вишь ли, нужна супостатам. Вот и дерут глотку, христопродавцы!..
— Свобо-ода, — передразнил Барышев. Он стоял у порога, даже не сняв шапки, и проходить, кажется, не собирался. — Смотри, как бы они тебя самого, святой отец, не взяли за воротник да не выкинули из храма…
— Типун тебе, — вяло отмахнулся батюшка, осуждающе-грустно глядя на Барышева: «Сам тоже хорош — зашел в дом, лба не перекрестил». — Разболокайся, Илья Лукьяныч, да проходи в горницу, — а то стоим, аки два пня.
Пни и есть. Носа боимся высунуть на свет божий, слова молвить не смеем.
— Слова-то кабы помогали…
— Это смотря как ты их скажешь. Или православный народ, паства безменовская, уже и не ставит ни во что слово твое, святой отец? — жестко-насмешливо смотрел на батюшку. — Ну что ж, будем слушать проповеди Степки Огородникова, коли так…
Батюшка поморщился, опять потер виски ладонями.
— Опьянели от свободы мужики, — со вздохом сказал. — Слыхал я, в Бийске один такой говорун высказывался: это, говорит, у нас вторая пасха. Через первую пасху, говорит, мы избавились от дьявола не видимого, а через вторую — от дьявола видимого, сиречь от царского ига, от слуг его проклятых и от вас, говорит, святые отцы, тоже избавимся. Вот до чего договорились! А какая ж это свобода? Не свобода это — обман. Мнится мне, — понизив голос, доверительно продолжал, — мнится мне, что в наказание за грехи тяжкие господь отнял у людей разум. Вот и безумствуют, сами не ведая, что творят.
— А это, батюшка, ты не мне говори, — усмехнулся Барышев, — это ты им скажи, пастве безменовской. Так, мол, и так, опомнитесь, пока не поздно… Скажи, чтобы до печенок проняло. Чтобы после твоих слов никто б и слушать не захотел бредни Степки Огородникова. Или духу не хватит?
Отец Алексей допил рассол, опорожнив ковш, и шумно выдохнул:
— Про дух-то, Илья Лукьяныч, ты того… Знаешь, поди, меня. Скажу все, как надо.
Ночью Степан вышел во двор. Было темно и тихо. Вынырнувший из темноты Черныш ткнулся ему в колени, радостно повизгивая. Степан потрепал его но загривку. И вдруг явственно различил в ночи звуки, словно где-то неподалеку пилили — осторожно так, с промежутками: попилят немного и остановятся, тоже, наверное, прислушиваясь… И снова: вжик-вжик. «Постой, так это ж там, на площади… — будто кто подтолкнул Степана. — Столб пилят!» — догадался он. И, больше не раздумывая, выскочил из ограды и кинулся в темноту, словно головой в омут. Черныш обогнал его и с громким лаем помчался впереди, всполошив и подняв других собак. Степан бежал, высоко вскидывая ноги, нащупывая в кармане бушлата револьвер. Темнота уже не казалась столь кромешной и непроглядной — различимыми стали дома, заплоты, мимо которых он бежал, бухая сапогами по мерзлой дороге. Там, на пригорке, тоже, должно быть, почуяли неладное и перестали пилить. А Черныш уже налетел, осадил их, неистово лая, и кто-то там выругался, бросив чем-то в него. Степан взбежал на пригорок и увидел, как три или четыре темные, безликие фигуры кинулись прочь. Собаки преследовали их, выделялся отчаянно-басовитый голос Черныша. Кто-то из убегавших споткнулся, упал, тут же вскочил и кинулся вправо, через пустырь…