Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— В сотники их, торгашей подлых! Следовало бы к позорным столбам выставить, да только заслуги былые под Пилявой и Зборовом уважил. Видеть их не хочу и слышать не хочу, — сказал он Богдановичу-Зарудному, когда тот закинул словечко, что хотят, мол, Носач и Иванич гетману в ноги пасть, чтобы милость свою к ним явил.
В тот же день Хмельницкий, собираясь вместе с Ганной в Корсунь на похороны Ивана Золотаренка, получил из Киева, от Яненка, привезенную гонцом грамоту, в которой сообщалось, что митрополит Сильвестр Коссов внезапно для мирян в бозе почил и что архимандрит Иосиф Гривна недвусмысленно намекает игуменам многих монастырей, собранным в Печерскую обитель, что ему, архимандриту,
— В бозе почил, — проговорил вслух Хмельницкий, глядя куда-то поверх головы Лаврина Капусты, сидевшего перед ним на табурете. — Наконец! Отпиши в Чернигов епископу Лазарю Барановичу: быть ему, не медля часу, в Чигирине.
Помолчал и добавил твердо:
— Быть ему митрополитом киевским. Давно получил на то благословение патриарха Никона.
…Корсунь встретил гетмана перезвоном всех церквей и соборов. Еще не доезжая до города, он вышел из кареты и теперь ехал верхом на своем белой масти Вихре, который, как бы гордясь, что несет в седле такого всадника, пританцовывал, взбивая коваными копытами легкое облачко пыли. Шумел над головой гетмана бунчук. Трепетало на ветру малиновое знамя. Звонко били тулумбасы. Чигиринцы, по десять казаков в ряд, прямо сидели на высоких, тонконогих конях, держа на плече обнаженные сабли. Следом за гетманом ехали Лаврин Капуста, Мартын Пушкарь, Федор Коробка, Иван Искра, Иван Богун; Силуян Мужиловский остался управлять в Чигирине.
Ганна прижалась в углу гетманской кареты. Сухими глазами глядела она сквозь открытое оконце на прямые улицы Корсуня. Здесь прошло детство, пролетела молодость. Здесь она впервые увидела Богдана. Здесь брат Иван поверял ей, своей единственной и любимой сестре, самые затаенные мечты о служении родному краю. В гору шел Иван. Своею отвагой и умом заслужил великий почет у гетмана и во всем крае.
Вот уже родной дом. Настежь распахнуты ворота. По обеим сторонам ворот стоят корсунские казаки, без шапок, с пиками в руках. Низко над крыльцом приспущены стяги. Двумя рядами по обе стороны дороги, от ворот до крыльца, застыли казаки в алых кунтушах.
Гетман остановил коня. Легко соскочил на землю. За ним спешилась старшина. Вышла из кареты Ганна. Стала рядом с гетманом.
Вот та минута, которой больше всего страшилась. Крепко сжала губы. Глядела прямо перед собой. Не опускала горячего взгляда. Гетман взял в свою руку ее локоть. На сердце стало теплее.
…Лежал в гробу наказной гетман, полковник корсунский Иван Золотаренко как живой. Лицо полковника было спокойно. Ветерок, залетавший в растворенные окна, пригибал пламя свечей. Не о такой встрече мечтали Золотаренко и Хмельницкий.
— Челом тебе, Иван! — громко сказал Хмельницкий и поклонился мертвому полковнику до земли.
— Братик мой… — прошептала Ганна и упала на грудь брату.
Хмельницкий увидел, как мелко задрожали плечи Ганны. Богун хотел помочь ей, но Хмельницкий движением руки остановил его.
Тихо и грустно было в большой палате корсунского полковника, в той палате, где когда-то Ганна Золотаренко смело и честно взглянула в глаза гетману Хмельницкому.
«Зачем ты так нелепо ушел от нас?» — подумал Хмельницкий. — Кому нужен был этот поединок? Снова шляхта по-иезуитски поступила».
Из рассказа есаула Тронька, который привез в Чигирин эту страшную весть, знал Хмельницкий, как все произошло. Казалось, своими глазами видел то утро и то поле битвы под стенами Вильны. Вот он, Иван, на свое гнедом коне принимает вылов польского забияки. Без кольчуги и забрала, на глазах у всего войска, выезжает он на поединок. Десятки тысяч людей вышли из окопов поглядеть, как славный казацкий полковник будет биться с польским полковником. Могучим и уверенным ударом выбил саблю из рук поляка Золотаренко и, не давая ему опомниться, ударом плашмя по плечу выбил противника из седла. Не хотел Золотаренко убивать врага, который вышел с ним состязаться один на один. Но враг по-иному мыслил. И когда Золотаренко, спешившись, хотел помочь ему подняться, тот выхватил из-под плаща пистоль и выстрелил Золотаренку в грудь.
— Рано ты ушел, Иван, — тихо повторяет гетман, и эти горькие слова его слышат Богун и Капуста, стоящие рядом.
— Вот кто мог бы быть моим преемником, — сказал ночью Ганне Хмельницкий, когда она сидела рядом с ним на скамье перед телом брата.
На заре прибыл воевода стрелецкий Артамон Матвеев со стольниками Троекуровым, Милославским и Морозовым.
Войдя в покой, они все низко поклонились гробу с прахом наказного гетмана, и Артамон Матвеев, расправляя плечи, произнес:
— Земно кланяемся тебе, наказной гетман, жалованный царскою милостью наследственным боярством. Храбрость твоя, отвага и разум вечной хвалы достойны.
Еще раз поклонились воеводы и стольники. Печально заиграли музыканты. Зазвонили колокола в церквах.
— Не тужи, гетман, — говорил Матвеев Хмельницкому после похорон. — Утратил ты верную руку, но весь народ твой тебе рука ныне. Сам о том знаешь.
— Одним утешаюсь, — проговорил Хмельницкий, — если и мне суждено уже собираться в дорогу, из которой нет возврата, оставляю родной край не в сиротстве.
— Твои труды ради освобождения родного края никогда не забудутся. Никогда не забудет этого, уверен будь не токмо Малая Русь, но вся Великая Русь и Белая Русь. Ты своего отвагой и разумом державным являешь пример служения матери-отчизне.
— Спасибо тебе, воевода, — растроганно ответил Хмельницкий, низко наклонив голову, и крепко пожал руку Артамону Матвееву.
10
Уже второй месяц недуг грыз Хмельницкого. Возникнув неожиданно, как и всякое несчастье, он приковал его к постели, наполнил недавно еще упругие и подвижные мускулы отвратительной слабостью, затуманил взор, сжимал безжалостною костлявою рукой сердце, не давал дышать.
Все раздражало. И то, что ходили в прихожей на цыпочках, что доносился оттуда монотонный, непрестанный шепот, что, входя в его опочивальню, домашние и старшина прежде всего справлялись о его здоровье, избегали говорить о казацких делах, старались своими неуместными рассказами развлечь его. А ему все это казалось детскою забавой и только. Еще больше наполнялось гневом больное сердце, и не хотелось уже ни говорить, ни глядеть ни на кого. Отворачивался к стене и в тысячный или в десятитысячный раз разглядывал алые розы, вытканные умелою рукой на голубом фоне ковра. Их было шестнадцать, и это число казалось ему добрым знаком, потому что числил под своего булавой шестнадцать полков. Но увидит ли он снова эти полки выстроенными в поле, услышит ли над головой шелест бунчуков и знамен, звонкие удары тулумбасов, победные трубы?.. Эти мысли только терзали сердце.
Ганна неотступно сидела в головах. Приносила питье и еду. Она-то не старалась развлекать. Глядела ему в глаза вдумчиво и ясно. И этот взгляд ее был красноречивее слов. И точно так же она читала в его глазах. И так, молча глядя друг другу в глаза, беседовали они и долгими днями, и бессонными ночами, при неверном мерцании свечей в канделябрах.
Да, Ганна видела все и знала все. Он в этом был глубоко убежден. И оттого, что она знала всю непреодолимую, как он думал, силу его недуга, можно было откровенно, без всяких опасений, вести с ней эту немалую беседу.