Персидский джид

Трускиновская Далия

– Нам главное – что велено, в целости доставить, бывает, что и золота мешок везешь…

Тут уж Данила, вконец обнаглев, приписал себе чужую заслугу, и еще многолетней давности, да ведь не напрямую заявил: я, мол, самолично мешок вез, а как бы предложил Ульянке понимать это в меру своего соображения.

Неизвестно, до каких еще подвигов дохвастался бы Данила, но перебил его песий яростный лай.

– Глянь! – крикнул Ульянка.

Данила и сам бы повернул голову на шум. Но парнишка оказался

шустрее.

По улице кое-как, сильно припадая на левую ногу, бежал пожилой человек в расстегнутой зеленой однорядке. Он как мог помогал себе посохом, а в другой руке держал небольшой холщовый мешок. Как раз когда его увидел Данила, здоровенный черный пес кинулся ему на спину, повалил его и стал, рыча, добираться до горла. Другой, помельче, рыжий, наскакивал на упавшего и звонко лаял.

– Ах ты, холера! – с таким боевым кличем Данила шлепнул Голована плетью и кинулся на выручку хромому мужику, а Ульянка – следом.

Даниле повезло – наконец-то удалось ловко схватить рукоять плетки, которая на петельке, как велели старшие конюхи, висела на самом мизинце. Другое везение было – Голован совершенно не боялся собак, какой бы шум они ни подняли. Подскакав, Данила хлестнул по серому, волчьего вида псу раз и другой, крест-накрест, пес отскочил, присел, зарычал. Тут же досталось и рыжему.

– Вон они откуда! – крикнул Ульянка, показывая на приоткрытые ворота. И решительно послал своего Булата, желая стоптать псов копытами.

– Вставай, дядя! – велел Данила мужику. – Вставай да к коням беги!

Конюхи, сопровождавшие табун, заметили неурядицу и, придерживая коней, ждали – не придется ли помогать.

Хромой приподнялся на колено, и тут силы его оставили. То ли с перепугу, то ли сердце прихватило, но стоял он, держась за горло окровавленной рукой, дергался – и ни с места. Шея вытянулась, голова запрокинулась, вороная с сильной, прядями, проседью борода подскакивала.

Погрозив псам плеткой и развернув Голована, Данила подъехал к нему.

– Держись за стремя, дядя!

Ульянка же наступал на псов, ругая их такими словами, каких отроку знать не полагалось. При этом он заставлял коня плясать, высоко поднимая копыта. Псы пятились, серый – ворчал, взлаивая, рыжий – лаял, прискуливая.

Хромой мужик уцепился за стремя, попытался утвердиться на ногах и неминуемо бы рухнул, не протяни ему Данила руку.

– Ты на посох-то опирайся! Что – крепко тебя потрепали?

– Руку погрызли, – отвечал мужик. – До горла, сволочи, добирались!..

Видя, что помощь все же нужна, подъехал Федор.

– Ну, что, подсадить, что ли?

– А подсади, молодец, Христа ради! – попросил мужик. – Сам, вишь, не уйду! Довезите хоть до Кремля – за мной не пропадет!

– Да он вам кровищей и кафтаны, и коней измарает! – крикнул Ульянка.

Данила

не столько придерживал страдальца за руку, сколько тянул его изо всей силы вверх. И успел удивиться: с такой-то рожей не Христа, а Аллаха впору поминать. Чернобородый хромец и нос имел большой, с горбинкой, и брови у него срослись, причем прямо из переносицы торчал преогромный клок.

– Да ладно тебе, – отвечал Федор, соскакивая с коня. – Данила, возьми его на Голована. Тут его оставлять негоже. Чьи псы-то?

– Купца Клюкина псы, – сразу сообщил мужик. – Я к нему с добром, сговорено у нас было. А он добра своего не разумеет, сучий потрох… Псов, вишь, спустил! А коли бы загрызли?

– То и лежал бы ты тут, пока в избу Земского приказа не сволокли бы. Скидывай однорядку! Жена-то есть? Иль дети? Кому отыскать да похоронить – нашлось бы?

Говоря это, Федор сдернул с правой руки пострадавшего рукав однорядки, присвистнул, достал засапожник и отхватил махом рукав нарядной розовой рубахи.

– Да ты что? – возмутился мужик.

– А чего жалеть? Все равно прокушено да подрано.

Кровь шла из дырок повыше локтя – чем огораживался, по тому и пришлось зубами. Федор ловко обмотал раненое место, завязал, а руку в рукав вдевать не велел. Потом присел и сложил, как для принятия благословения, задубевшие от мозолей ладони. Хромой мужик поставил, словно на приступок, левую, покалеченную ногу, и Федор не вскинул его, а медленно поднял, давая возможность подтянуться руками за седло.

– Нет у меня ни жены, ни детей, – сказал, садясь, мужик, – однако найдется кому за меня посчитаться. Как звать-то тебя, молодец?

– А тебе на что? – Федор подтолкнул пятками конские бока и махнул рукой товарищам – задержка кончилась, гоним дальше!

– Знать, за кого свечку в церкви поставить.

– А Федором, – сообщил конюх, несколько удивившись, что спасенный благодарит его, а не Данилу. Оказалось, тот знал, что делает.

– А тебя я, молодец, и без того знаю, – сказал чернобородый мужик. – Тебя Данилкой звать, ты с Аргамачьих конюшен. Гордый ты – мимо храма идешь, лба не перекрестишь, нищей братии полушки не подашь.

В глазах у него было неожиданное озорство.

– Самому не хватает, – буркнул Данила. – Тебя самого-то, дядя, как звать?

– А Бахтияром. Что, скудно дьяк Башмаков платит-то? – и, словно испугавшись Данилиного изумления, спасенный сразу же добавил: – Ты, молодец, не бойся – я тебе, может, когда и пригожусь. Мне бы до Кремля добраться…

– А мы ведь к Крымскому броду коней гоним, – сказал Федор. – Это не по пути.

– Я могу до Кремля довести, – вмешался Ульянка. – По Остоженке да по Волхонке. Я и сам так пойти думал, коли хочет – вместе пойдем.