Персонных дел мастер
Шрифт:
Чтобы не попасть в своих, перемешавшихся со шведами, второй батальон новгородцев, не стреляя, ударил прямо в штыки. Никита заколол первого шведа, набежавшего на знамя, второго отбил шпагой. Вдруг подскочивший сбоку швед, как на учении, развернулся и вонзил в него багинет. Уже падая, Никита видел, как Фрол Медведев, действуя древком знамени, сшиб шведа, как снова вынырнул из порохового дыма Петр, ведший на помощь новгородцам батальон семеновцев, и больше ничего не видел и не помнил.
Оп не видел уже, как новгородцы отбросили королевскую гвардию и нерушимо встали в общую линию, закрыв брешь, но видел, как попятились и первыми ударились в бегство кальмарский и упландский полки, теснимые русской гвардией, как дрогнула наконец вся линия неприятельской армии и синяя волна шведов сначала отхлынула назад, а затем, рассыпаясь, ударилась в бегство.
Ничего этого Никита не видел, потому как его в беспамятстве отнесли в лагерь, к лекарским палаткам. Не слышал он, и как склонился доктор Бидлоо и воскликнул: «О, этот молодец — мой старый знакомый!»
Очнулся Никита только под вечер, и первое, что увидел, было родное лицо Романа.
— Ну вот и славно, братко! — как-то смущенно и с нежданной лаской проговорил Роман. — Вот и славно, что наконец глаза открыл. Твой лекарь сказал, что он сделал все и что ты будешь жить. Значит, и впрямь жив будешь. Хорошо, что тебя швед не слева, а справа штыком саданул! — И, отвечая на невысказанный вопрос брата, который он прочитал в его глазах, Ромка радостно рассмеялся: — Разбили, наголову разбили шведа! Почитай, с девять тысяч их солдат положили да в плен тысячи три взяли. Сам фельдмаршал Рёншильд в плен угодил, граф Пипер, многие генералы! Прочие же к Переволочне ушли. Ты уж извини, братец, но мне поутру вместе с Александром Данилычем за шведами в погоню идти,— Роман встал: — Лекарь-то, оказывается, тебя знает. Он говорит, что рана у тебя неопасная, пропорол швед тебе вилами бок, только и дела! А вот крови много ты потерял. Покой тебе нужен, молочко парное. Вот я и надумал: перевезу-ка я тебя, братец, нынче же в Полтаву, к невесте своей Марийке. Жива Марийка-то! — Роман широко улыбнулся,— Я с ней уже виделся. Не удержался и сразу после баталии в Полтаву поскакал. У них и дом уцелел, и сад, и все хозяйство. А главное — сами живы и тебя ждут! — Тем же вечером, на лекарской фуре, Никиту доставили в дом сотника Бутовича, и он надолго попал в заботливые и бережные руки Марийки и ее домочадцев.
Плоды виктории
Жизнь народов меряется обычно веками. Тем ярче блестит тот звездный час, когда время как бы уплотняется и судьбы государств и народов решаются в считанно короткий срок. Таким звездным часом России были Ледовое побоище и Куликовская битва. В XVIII веке таким звездным часом стала Полтавская битва. Гром Полтавы долго еще слышался в русской истории, и через полтора столетия после этого сражения Виссарион Белинский, думая о его историческом значении, напишет: «Полтавская битва была не простое сражение, замечательное по огромности военных сил, по упорству сражающихся и количеству пролитой крови; нет, это была битва за существование целого народа, за будущность целого государства».
Сам Петр и его сподвижники, бывшие на поле баталии, если и не сразу, может, поняли исторический смысл Полтавской победы, но сразу же восприняли ее как полный и окончательный поворот в Великой Северной войне.
Именно в те минуты, когда к Петру подводили все новых пленных и несли трофейные знамена и он сам, трижды в тот день спасшийся от неприятельских пуль, возбужденно спрашивал шведских генералов и министров: «А где же брат мой, король Карл?» — в нем утверждалось и росло чувство, что Полтава не обычная виктория, а победа, предрешившая исход войны. И сколько бы ни было затем временных неудач (вроде Прутского похода) и затяжек с подписанием мира, эта вера в окончательную победу над шведами прочно устоялась после Полтавы и у Петра I и у всей русской армии.
Полтавскую викторию Петр I сразу увязал с будущим миром, и не случайно через несколько дней после Полтавы, узнав уже наверное, что Карл XII бежал к туркам и скрывается в Бендерах, Петр посылает к нему пленного королевского камергера Цедергельма, предлагая через него скорый и почетный мир.
Однако шведский король и в дипломатии был таким же авантюристом, как в воинской стратегии. Все свои надежды он возложил теперь на Османскую империю, подталкивая ее против России. Первый же королевский посланец, прибывший в Стокгольм, привез не только известие о Полтаве, но и требование короля немедленно произвести новый рекрутский набор.
Москва узнала о славной полтавской виктории через газету «Ведомости», где было помещено письмо Петра I своему сыну царевичу Алексею, находившемуся в столице. Фактически то была официальная реляция о Полтаве.
«Наша армия,— кратко и энергично сообщал Петр,— стала в ордер до баталии... И тако о девятом часу перед полуднем генеральная баталия началась. В которой, хотя и зело жестоко в огне оба войска бились, однако ж долее двух часов не продолжалась, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали...» Заканчивалась реляция образным сравнением Карла XII с греческим героем Фаэтоном, вознесшимся на своей колеснице под небеса и молнией низвергнутым оттуда наземь. «Единым словом,— писал Петр,— вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприяла, а о короле еще не можем ведать, с нами ль или с отцы нашими обретается). А за разбитым неприятелем посланы господа генерал-поручики, князь Голицын и Боур с конницею».
По приказу Петра реляция о Полтавской виктории была напечатана в «Ведомостях» красным цветом, на одной стороне листа, и этот первый плакат в истории России расклеен был по всей Москве.
Однако поскольку до полного просвещения и грамотности россиян было еще далеко, царь распорядился зачитать известие о преславной виктории во всех церквах и монастырях и по три дня служить благодарственные молебны с колокольным звоном и пушечной пальбой. Так вся Россия была извещена о Полтавской победе.
На поле битвы вечером, после праздничного пира, Петр объезжал полки и поздравлял с немалой викторией солдат и офицеров. Громкое «ура!» гремело на месте прошедшей баталии. А через несколько дней полтавские поля снова огласили праздничные виваты — пришло известие, что остатки шведской армии, без малого 16 тысяч человек, не вступая в бой, сдались на Днепре у Переволочны во главе с генерал-аншефом Левенгауптом. Сломленная Полтавой шведская армия сложила ружья к ногам драгун Меншикова и пехоты Михайлы Голицына.
Русское «ура!» скоро долетело и до иностранных столиц. В Вене и Лондоне известию сначала было не поверили, но, когда достоверно стало известно, что Карл XII и Мазепа бежали с немногим конвоем в пределы Османской империи, а шведская армия полностью сдалась в плен на Днепре, в столицах сих было объявлено о строжайшем нейтралитете. Напротив, в Голландии купечество, несшее немалый урон от захвата шведами шедших в Россию голландских судов, устроило в Амстердаме праздничный фейерверк и салют.
Из тогдашних европейских монархов более всего радовались побежденные шведами короли: Август Саксонский и Фридрих Датский. Эти монархи немедля разорвали унизительные для них Альтранштадтский и Травендаль-ский договоры и согласно объявили войну Швеции. Август со своим верным Флемингом и его войском снова вступил в пределы Речи Посполитой и вернул себе польский престол. Встретясь на Висле со своим непостоянным союзником, Петр многое собирался выговорить своему изменчивому другу, но, увидев сияющее от счастья лицо Августа, выпрыгивающего ему навстречу из лодки, махнул рукой и обнял неверного камрада. Правда, опять же не без усмешки (юмор и хорошее настроение в те первые месяцы после Полтавы не покидали Петра), царь воз-вернул Августу ту самую памятную шпагу, которую тот передал Карлу XII в замке Штольпен как раз перед походом шведов на Москву. Вслед за договором с Августом Петр подписал после Полтавы союз с Данией и дружеское соглашение с Пруссией.
Вся Европа, казалось, мечтала теперь заключить русского царя в свои объятия, и даже высокомерный король Франции Людовик XIV отправил к Петру своего посла де Балюза с просьбой о посредничестве России между Францией и странами Великого союза в войне за испанское наследство.
Однако особенно была потрясена Полтавой европейская общественность, приученная газетами к вере в непобедимость Карла XII. Слава Петра среди европейских философов и ученых доходит до самого высокого градуса. Уже 27 августа 1709 года знаменитый Лейбниц пишет в газетах, что отныне «царь будет пользоваться вниманием Европы и принимать очень большое участие в общих делах». На Петра смотрели теперь уже не как на чудаковатого царя-плотника, а как на многоопытного правителя, который, как объявил все тот же Лейбниц, «может соединить Китай с Европой, создать великие способы улучшения навигации, поставить просвещение и науки на такой уровень, на каком они никогда не были и какого они не могут достигнуть в другом месте, потому что у него для этого есть tabula rasa (чистая доска) и непорядки, укрепившиеся в других местах, могут быть сразу предупреждены добрыми правилами».