Персонных дел мастер
Шрифт:
В ожидании ответа гетман провел две тревожные ночи. Ему представилась в тот час последняя возможное? переменить свое решение, соединиться с Меншиковым вместе с русскими защищать Украйну. Еще не поздно было отойти от края пропасти, именуемой — измена! Даже ежели бы переписка его с Пипером и была раскрыта, гетман всегда мог оправдаться перед Петром тем, что вступил в переписку, дабы обмануть шведов и выпытать о их замыслах. Мазепа знал, что Петр опять поверил бы ему, Мазепе, как поверил ему недавно в деле Кочубея и Искры. И не царские подозрения волновали в те октябрьские ночи старого гетмана, волновало другое: кто победит в этой схватке — Швеция или Россия? Вчера вот Орлик болтал в застолье перед старшиной, что-де русские взяли за все свои кампании у шведа дырявый барабан да чугунную пушку! Однако сам-то Мазепа отлично знал, что русские взяли уже в Прибалтике и Нотебург, и Ниеншанц,
Взвешивая все это и так и этак, Мазепа решил-таки в пользу шведа. Ему, как человеку в общем-то невоенному, привыкшему больше побеждать в придворных интригах и наветах, нежели в чистом поле, непонятным осталось то роковое для шведской армии значение баталии при Лесной, как полная потеря подвижного армейского магазина!
«Эко дело, телеги обозные потеряли! Да у меня в Батурине столько собрано разных запасов, пороха и пушек, что хватит снабдить и две шведские армии!» — самодовольно размышлял Мазепа, узнав о поражении Левенгаупта. Поражение, полагал гетман, как раз даст ему особую силу при соединении с королем — ведь швед теперь полностью сядет на его, гетмана, кошт и иждивение, и еще неизвестно, кто кем будет вертеть: король Карл Мазепой или Мазепа шведским королем. Так примерялся ,заранее Мазепа к своему будущему положению в шведском лагере и находил в том много для себя утешительного. В то же время в своих мелочных расчетах ясновельможный гетман оставался рядовым обывателем, которому иноземцы все уши прожужжали о непобедимости короля шведского и его армии. И выходило, что в руках Мазепы окажется непобедимая шведская шпага! Взбудораженный своими честолюбивыми соображениями, Мазепа не мог спать. Кликнул хлопца и, накинув соболью шубу (подарок с царского плеча), вышел в сад. Небо было ясное, звездное, в полный свет светила луна. Однако же ночь стояла холодная (в ту осень рано ударили заморозки), и Мазепа поплотнее укутался в царскую шубу. Шуба грела.
Далеко над Сеймом разносилась казацкая песня. То пели, должно, казаки Полтавского регимента, стоявшего табором у самой реки. Казаки пели о славных походах Богдана Хмельницкого на панов-ляхов, о Переяславской Раде, о казацкой воле и славе.
— Что за глупые песни! —Старческая дрожь пробежала по телу Мазепы.- Надобно сказать Герцику, дабы запретил петь о Богдане в воинском таборе! И что за дурацкая страна! Всю жизнь я маюсь здесь, среди грязи и мужичья, когда мог бы в Варшаве болтать с прекрасными паненками или в Карлсбаде принимать теплые ванны...— сердито бормотал гетман, возвращаясь в хату борзнянского сотника.— Нет, пора хотя бы на старости лет найти и себе силы и переменить жизнь, вернуться наконец из сей глуши к европейскому политесу!— С той сладкой мыслью он и заснул.
А на другой день прискакавший первым Войнаровский привез известие, что письмо гетмана нимало не задержало светлейшего и что Меншиков мечтает обнять Мазепу и оттого поспешает в Борзну с тремя драгунскими полками. При этом известии Мазепа, забыв сразу о всех своих хворях и напастях, по воспоминаниям его приближенных, «порвался яко вихор» и вечером 23 октября был уже в Батурине. Однако Чечель, комендант гетманской столицы, доложил ему другую неприятную новость: в крепость, в полном походном снаряжении, только что прибыла из Киева бригада русской пехоты во главе с полковником Анненковым, присланная генерал-губернатором Киева князем Дмитрием Голицыным.
— Разве ты не ведаешь, что Митька Голицын мой злейший на Украйне враг и недоброжелатель!— Гетман даже задохнулся от злобы и, ухватившись за золотую цепь, висевшую на бычьей шее Чечеля, рванул его к себе.
— Прости, батько!— задрав толстый зад, повалился Чечель на колени.— Не знал, что ты уже решил поквитаться с москалями. Давно пора! Дай саблю, и я тому Анненкову прямо за твоим столом голову срублю!
— Ну и дурак! — Мазепа устало сел в кресло.— Ты что же, в Батурине сечу решил устроить? Да два полка регулярной русской пехоты за час выметут всех твоих сердюков из города! Нет, тут потребна иная справа!
За ужином в замке, к удивлению всей старшины, знавшей уже о намерениях гетмана отложиться от Москвы, Мазепа усадил русского полковника по правую руку, самолично потчевал его отменной горилкой, холодцом, рубцами по-львовски и нежинскими малосольными огурчиками, а когда Анненков отменно накачался, приказал отвести его в опочивальню да привести туда же девку покраше.
Ранним утром Мазепа с мнимой тревогой вошел в спальню, где в пуховой постели нежился полковник со смазливой дивчиной, и укоризненно покачал головой:
— Ай-ай! Александр Данилович Меншиков шлет гонца за гонцом, зовет полковника на Десну, стоять против шведа, а пан полковник зовсим обабился! — Мазепа сокрушенно развел руками.
Имя Меншикова произвело на полковника желаемое впечатление, и Анненков в смятении заметался по горнице. Наконец он разыскал свою офицерскую перевязь, укрытую женскими юбками.
–
— Вот теперь молодец! Совсем, знать, готов к походу!— Мазепа лицемерно положил руки на плечи полковника:— Такой ты мне боле нравишься, пан полковник! Забудем, что вчера ты отбил эту гарну жинку у моего лучшего сотника! Так и быть, я тебя выручу! Отправишься сейчас же навстречу Александру Даниловичу со всеми полками, с музыкой и кумплиментом от моей светлости. А что задержался—скажи, что я, мол, на ночь глядя тебя не пустил! Понятно?
— Понятно! — радостно гаркнул простодушный полковник, забыв про все строжайшие предписания Дмитрия Голицына, войдя в крепость, не покидать оную ни под каким предлогом.
Через час бригада Анненкова вышла из Батурина и двинулась навстречу Меншикову с гетманским «кумплиментом». Как только русское войско скрылось за лесом, собрался в скорый путь и Мазепа. Он спешил со своим войском в Короп, а оттуда к Десне.
«Гетман ведет нас биться со шведом и не пустить ворога за Десну!»—говорили меж собой рядовые казаки. И только некоторые старшины усмехались — и Герцики, и Апостол, и Орлик ведали, что гетман ведет казаков не на битву, а на измену. Перейдя Десну, Мазепа выстроил свое шестнадцатитысячное войско и обратился к нему с речью. В ней он глухо говорил о многочисленных обидах, чинимых Москвой казацкому войску. Он, порушивший казацкие вольности, уверял теперь казаков, что сделано то было по наущению царя; он, переступивший через все казацкие права и привилегии, данные Богданом Хмельницким, призывал теперь защищать их от московитов в союзе с непобедимыми шведами.
Из всей темной и туманной речи старого гетмана (слышали ее немногие близстоящие сердюцкие сотни, а остальным передавали из уст в уста) уразумели казаки главное — гетман ведет их не сражаться с ворогом, который грозит Украине, а переметнуться на сторону этого ворога и тем открыть путь к украинским селам и городам, где живут их жены и дети, родные и близкие, и отдать те села и города на полную милость захватчику!
Смутились казачьи сердца! Не будь позади Десны, а впереди тридцати тысяч шведов, как знать, может, то была бы последняя речь пана гетмана. В строю не было ни виватов, ни приветственных криков. Молчали казаки. Уловив это страшное молчание, Мазепа даже не закончил свою речь, завернул коня и помчался к шведам. За ним поскакали старшина и верные сердюки. Большая же часть казаков осталась на месте, а затем поодиночке, десятками и сотнями вернулась обратно за Десну. Так что к свейскому королю Мазепа привел не многотысячное войско, а всего две тысячи сердюков и старшин.
Дмитрий Михайлович Голицын поспешал к Батурину с пехотной бригадой Яковлева в жесточайшей тревоге. Хотя после казни Кочубея и Искры не было ни одного явного доноса на гетмана, на киевском торге еще за месяц до измены Мазепы бабы-торговки открыто болтали, что гетман переметнулся иль собирается переметнуться к шведу.
«Народ обмануть труднее, чем царя!» — в тревоге рассуждал князь Дмитрий и самолично отписал о тех базарных толках Головкину.
То ли письмо его наконец достигло цели, то ли постоянные увертки гетмана возбудили подозрение Головкина и Шереметева, но Голицын получил приказ немедля маршировать на гетманщину. Дмитрий Михайлович, не теряя ни минуты, отправил передовым отрядом бригаду Анненкова и двинул следом бригаду Яковлева с дивизионом тяжелых орудий. Притом, вопреки указу Головкина стать в Нежине, он отправил Анненкова прямиком в гетманскую столицу и сам направился с бригадой Яковлева следом, хотя уходом тем и ослаблял киевский гарнизон. Но Киеву при тех обстоятельствах, когда швед стоял на Левобережье, ничто пока не грозило, а вот увертки гетмана вызывали в те осенние дни особую настороженность Дмитрия Михайловича. Ох как жалел сейчас Голицын, что Кочубей и Искра были посланы царем на расправу пряменько в Белую Церковь к гетману, а не в Киев к Голицыну. Дмитрий Михайлович хорошо знал старого полтавского полковника и его друга и не верил, что эти старые честные казаки оговорили Мазепу. Скорее всего, и Кочубей и Искра говорили правду, и их последний допрос-покаяние мог бы правду раскрыть! Вот отчего Мазепа столь упрямо добивался передачи Кочубея и Искры в свои руки, минуя Киев, минуя Голицына.