Перст указующий
Шрифт:
– Думаю, разумнее всего будет выждать до кануна судебного разбирательства. Я надеюсь, судья разрешит мне внести залог, но мне не хотелось бы оказаться слишком доверчивым.
– Значит, тогда вы и увидитесь с доктором Уоллисом?
– Почти наверное.
– Отлично. После этого я был бы рад пригласить вас отпраздновать ваше благополучное избавление от всех напастей.
И он ушел. Привожу все это здесь я только для того, чтобы показать, как много Кола опускает, даже излагая разговоры. Однако значительная часть остального более или менее верна. Мировой судья прибыл в весьма свирепом расположении духа и намеревался тут же арестовать и Турлоу, и меня; но едва услышал мои показания против Бланди, как стал сама доброта и любезность – впрочем, подозреваю, доктор Уоллис, возможно, уже вмешался и предупредил его о вероятности того, что сэр Уильям
Однако давать показаний мне не довелось, так как девка созналась в преступлении, что весьма поразительно, ибо в нем она повинна не была. Однако улики выглядели неопровержимыми, и, возможно, она поняла, что ей такой судьбы все равно не избежать.
На следующий день ее повесили, и в тот же миг я ощутил, как мой дух освободился от ее зловредного влияния, будто на меня повеяло прохладным чистым ветром после грозы, очистившей воздух от духоты. И только тут я понял, сколь свирепо она меня терзала и сколь постоянно обессиливалась моя душа.
На этом, собственно, и кончается мой рассказ, ибо все остальное лежит за пределами повествования Марко да Кола и почти все подробности моего торжества тоже уже известны. Кола я больше никогда не видел, ибо он вскоре покинул Оксфорд, но Уоллис был весьма удовлетворен услышанным от меня и сообщил мне все требуемые сведения. Не прошло и месяца, как мое имя было очищено от всех клевет, и хотя прямое изобличение Мордаунта по политическим причинам оказалось нежелательным, дальнейшему его возвышению был навсегда положен предел. Человек, которого одно время прочили на самый видный пост в стране, кончил свои дни в жалкой безвестности, отвергнутый всеми друзьями, многие из которых узнали о нем всю правду. А мне, напротив, фавор многих высокопоставленных людей принес те блага, на которые давали право мое рождение и заслуги. Я столь успешно использовал дары Фортуны, что вскоре мог уже приступить к восстановлению моего поместья. А со временем построил и дом в окрестностях Лондона, где мой мерзкий дядя почтительно меня навещает в тщетной надежде, что я уделю ему долю своих благ. Незачем говорить, что уезжает он с пустыми руками.
На протяжении своей жизни я сделал много такого, о чем теперь жалею, и будь у меня возможность, ныне поступал бы по-другому. Но мой долг был превыше всего, и я льщу себя мыслью, что самые тяжкие вины с меня сняты. Господь был милостив, и хотя нет человека того заслуживающего, мое спасение не несправедливо. Я не обладал бы столь многим и не обрел бы такого душевного спокойствия, если бы не был храним. Его благим Промыслом На Него уповаю и всегда тщился служить Ему, насколько было мне дано. В моем оправдании от всех клевет вижу я залог Его ко мне благоволения.
Часть 3
ТАЙНОПИСЬ СОУЧАСТИЯ
Идолы Театра вселились, в Умы людей из разных Догматов Философов, а так же из превратных Законов Доказательств. Ибо до сих пор все Философские Системы были всего лишь поставленными и сыгранными Комедиями, представляющими вымышленные и Искусственные миры.
Глава первая
По получении записок паписта Марко да Кола считаю необходимым сообщить свое мнение на случай, если найдется читатель, который поверит его вопиющей писанине. Поэтому заявляю прямо: этот Кола зловредный, коварный и заносчивый лжец. Удивленное простодушие, юношеская наивность, открытость, какие он изображает в своем рассказе, – наичудовищный подлог. Диавол – отец обмана и научил своих слуг всевозможным уловкам. «Ваш отец – диавол… ибо он – лжец и отец лжи» (Евангелие от Иоанна, восемь, сорок четыре). Здесь я намерен разоблачить всю меру его двуличия, каковое он являет в своих воспоминаниях, в этом – по его словам – «истинном рассказе о его путешествии в Англию». Этот Кола был худшим из людей, самым кровожадным из убийц и величайшим из обманщиков. Лишь милостью Провидения сам я избег гибели той ночью, когда он пытался отравить меня, и по воле злого случая Гров взял бутылку себе и умер вместо меня. Я ожидал покушения с того дня, как он прибыл в Оксфорд, но думал, что это будет нож в спину:
Я говорю это спокойно и по зрелому размышлению, но скольких усилий потребовала такая сдержанность! Ведь рукопись Кола явилась для меня большим потрясением. Лоуэр вовсе не собирался мне ее посылать, хотя и послал этому Престкотту. Я же получил ее только после того, как, услышав о ее существовании, затребовал ее себе и ясно дал понять, что не потерплю отказа. Я намеревался разоблачить эту рукопись как мошенническую подделку, ибо не мог поверить в ее подлинность, но теперь, по прочтении, вижу, что первое мое предположение было ошибочным. Вопреки моему убеждению и рассказам тех, кому у меня имелись причины доверять, совершенно очевидно, что Марко да Кола действительно жив. Не знаю, как такое возможно – и как бы я желал иного! – ибо я приложил все силы к тому, чтобы его настигла смерть, и был уверен, что так оно и случилось. Мне описали, как его подвели к борту корабля, а затем столкнули в Северное море, дабы он понес кару за свои злодеяния и его уста навеки остались бы запечатаны. Капитан сам рассказал мне, как держался поблизости, пока злодей, наконец, не скрылся под волнами. Все эти годы его рассказ служил мне утешением, и великая жестокость – столь грубо отобрать у меня это утешение: рукопись ясно показывает, что те, кому я верил, солгали, а моя победа оказалась ложной. Не знаю, почему все вышло так, но теперь уже слишком поздно узнавать правду. Слишком многие из тех, кто мог бы знать ответ, мертвы, и сам я теперь служу новым господам.
Полагаю, мне следует объясниться; я не говорю, заметьте, оправдаться, ибо полагаю, что на протяжении моей карьеры (если таковой это можно назвать) я сохранял постоянство. Мне известно, что мои враги этого не приемлют, и, надо думать, уместность и благоразумие моих поступков на поприще служения обществу не были вполне ясны несведущим умам. Как может ученый муж быть англиканцем, пресвитерианином, верным мученику Карлу, потом стать старшим криптографом Оливера Кромвеля и расшифровывать самые секретные письма короля, помогая делу Парламента, а потом вернуться в лоно англиканской церкви и, наконец, снова отдать свой дар для защиты монархии, как только она была восстановлена? Разве это не лицемерие? Разве это не своекорыстие? Так кричат невежды.
На это отвечу: нет. Ни то и ни другое, и все, кто глумится над моими поступками, слишком мало знают о том, сколь сложно восстановить гармонию жизненных соков государства, однажды поддавшееся болезни. Найдутся такие, кто скажет, мол, я что ни день перебегал с одной стороны на другую – и все ради собственной выгоды. Но неужто кто-то действительно поверит, будто не было иного выбора, как довольствоваться местом профессора геометрии в Оксфордском университете? Будь я поистине честолюбив, то метил бы на сан епископа по меньшей мере. И не думайте будто я не получил бы его, но я к нему не стремился. Не корыстное честолюбие руководило мной, и я заботился более о том, чтобы быть полезным, нежели великим. Во все времена я тщился поступать умеренно и в согласии с волей власть предержащих. С самой ранней юности, едва мне открылась тайная гармония математики, и я посвятил себя ее исследованию, я питал страсть к порядку, ибо в порядке заключен Божий план для нас всех. Радость, что математическая задача обрела изящное решение, и боль от того, что разрушена природная гармония человека, – две стороны одной монеты, в обоих случаях, думается, я брал сторону праведности.
Не желал я себе в награду ни известности, ни славы, я чурался их как тщеславия и, видя, как другим достаются великие посты в церкви и государстве, довольствовался сознанием, что тайное мое влияние перевешивает их зримое. Пусть говорят другие, мой удел – действовать, и это я исполнял по мере сил. Я служил Кромвелю, ибо его железный кулак водворил порядок в стране и остановил раздоры, когда бессильны были все прочие, и я служил королю, когда по смерти Кромвеля к нему перешла эта Господом предопределенная роль. И каждому я служил исправно, не ради них самих, а потому, что, служа им, я служил Господу моему, как старался это делать во всем.