Перст указующий

Пирс Йен

– Да не смотрите вы так, – сказала она, увидев мою горестную физиономию, маячившую перед ней в полумраке. – Это же меня посадили в тюрьму, а не вас. Если я не унываю, постарайтесь же и вы глядеть веселее.

– Как ты можешь веселиться в подобном месте?

– Моя совесть чиста, и я верю, что Господь позаботится обо мне. В моей жизни я по мере сил служила Ему и отказываюсь верить, что Он оставит меня теперь.

– А если такое случится?

– Тогда на то будет веская причина.

Признаюсь, иногда подобное смирение чрезмерно меня утомляло. Но я пришел, чтобы подбодрить ее, а найдя, что она и так в бодром настроении, не мог начать убеждать ее в том, что ее оптимизм совсем неуместен.

– Вы считаете меня глупой, – сказала она, – и ошибаетесь. Потому что я знаю, что к этой смерти я не имею

никакого отношения.

– Действительно, и Господь это знает. И я тоже. А вот посвящены ли в Его замыслы присяжные, совсем иное дело.

– Что они могут сказать? В суде положено предъявлять доказательства, ведь так? А вам, как и мне, прекрасно известно, где я была в ту ночь.

– И если потребуется, тебе придется это рассказать.

Но она покачала головой:

– Нет. Это лишь заменит одно прегрешение на другое, а на такое я не пойду. Поверьте мне, Антони, этого не понадобится.

– Тогда расскажу я.

– Нет, – твердо сказала она. – Полагаю, вам кажется, будто вы проявляете доброту, но пострадать придется не вам. Закон вас не коснется, но мне придется уехать, а я не могу оставить больную мать. Не могу я и подвести тех людей из Эбингдона или из других мест. Поверьте, Антони, опасности тут нет никакой. Никто не может подумать, будто я могла или захотела поступить подобным образом.

Я сделал все возможное, чтобы переубедить ее, уверить ее в том, что город не только может думать так, но уже убежден в этом. Но она и слушать меня не пожелала и под конец попросила перевести разговор на другое или оставить ее в покое. Этот высокомерный приказ может показаться странным в подобных обстоятельствах, но он был совершенно в ее обычае.

– Вы никому ничего об этом не скажете, – велела она. – Таково мое желание и мое приказание. Вы скажете лишь то, что я позволю вам сказать, и ничего более. Вы не станете вмешиваться. Вы меня поняли?

Я поглядел на нее с удивлением, так как хоть она и была служанкой, но выглядела и говорила как человек, рожденный повелевать: ни один суверен не мог бы отдавать приказы с такой твердостью или с такой уверенностью, что ему будут повиноваться.

– Пусть будет так, – произнес я после долгого молчания, и все это время она ждала согласия, какое, как она знала, воспоследует. – Расскажи мне о Кола.

– Что я могу рассказать? Вы все видели своими глазами.

– Это может быть важно, – ответил я. – А увиденное вызывает у меня недоумение. Я видел, как он подошел к тебе, потом отшатнулся. Это не твой поступок подтолкнул его, скорее он словно бы ужаснулся самому себе. Это верно? – Она признала, что это так. – И ты позволила бы ему поступать, как он пожелает, если бы он не удалился?

– Вы уже сказали мне, что мне нечего терять, и думаю, так оно и было. Если бы он настоял на плате, я не могла бы помешать ему взять ее. Не помогли бы мне никакие протесты ни до, ни после. Этот урок я уже усвоила с другими. – Увидев печаль у меня на лице, она легко коснулась моей руки. – Я не имею в виду вас.

– И все же он отступил. Почему?

– Думаю, он счел меня отвратительной.

– Нет, – отозвался я. – Такое невозможно.

Сара улыбнулась.

– Спасибо вам за это.

– Я хотел сказать, это не укладывается в то, что я видел.

– Возможно, у него есть совесть. В таком случае он присоединяется к вам, и вы становитесь двумя единственными мужчинами из моих знакомых, кто был бы так снаряжен.

При этих ее словах я понурил голову. Совесть у меня и впрямь была: и минуты не проходило в те дни, чтобы я не испытывал ее укоры. Однако прислушиваться к ее увещеваниям – одно, а поступать согласно им – совсем иное. Ведь это я повинен в аресте Сары, и достаточно одного моего слова, чтобы ее освободили. А что я делал? Я утешал ее и выставлял себя благодетелем, я был так щедр, так услужлив, что это совершенно покрывало мою низость, и потому никто не подозревал о глубинах вины, которая день ото дня росла и становилась все чудовищнее. И все же мне не хватало мужества поступить так, как следовало. Сколько раз воображение рисовало мне, как я иду к мировому судье и рассказываю ему, что случилось на самом деле, и свою жизнь обмениваю на ее. Сколько раз я видел мысленным взором, как, подобно истинному стоику, мужественно и благородно приношу свою жертву.

– Я вернул украденный им предмет, – сказал я, – и он немало меня озадачил. Это книга Ливия. Откуда она взялась?

– Думаю, она была при свертке, какой оставил у нас перед смертью отец.

– В таком случае мне хотелось бы вскрыть этот сверток. Я ни разу не касался его, как ты и просила, но теперь, полагаю, это необходимо сделать; в нем могут быть все ответы.

Она неохотно разрешила, и вскоре я засобирался уходить. Но перед уходом я умолял ее позволить мне говорить, уповая, будто это поможет избавить ее от суда, и тогда я смог бы избежать признания. Но такого она не позволила, и я был связал данным словом. В подобных обстоятельствах мне нечего было надеяться на собственное спасение, ведь оно только навлекло бы на нее новые напасти.

Глава девятая

Тут я должен остановиться на томике Ливия, так как, кажется, забыл рассказать о том, как внимательно осмотрел его. На первый взгляд в книге не было ничего примечательного: это было издание в одну восьмую листа, переплетенное в плохую кожу и с тиснением по переплету, выполненным человеком, который, хотя и обладал некоторыми умениями, все же не был мастером своего дела. И никакого клейма, которое поведало бы мне о том, кто владелец. Я уверен, что эта книга происходила не из библиотеки ученого, ибо не знал такого, кто не помечал бы дотошно свои сокровища, указывая на них свое имя и место на полке, где надлежало искать данный том. Не было в ней и каких-либо записей на полях, какие ожидаешь увидеть в книге, которую неоднократно читали и изучали. Томик был потрепанный и потертый, но мой опыт подсказал мне, что это скорее следствие дурного обращения, чем неумеренного чтения: корешок был в отличном состоянии и в целом сохранился лучше всего остального.

Внутри текст был нетронутым, если не считать мелких отметок чернилами под некоторыми буквами. На первой странице так было помечено «б» в первой строке, «ф» – во второй и так далее. В каждой строке была подчеркнута только одна буква, и, зная, что Уоллис интересуется головоломками, я подумал было, что передо иной акростих. Поэтому я выписал все отмеченные буквы, но получил лишь абракадабру, лишенную всякого смысла.

За этим бесплодным занятием я провел добрую половину дня, прежде чем признал свое поражение, после чего поставил томик на полку позади нескольких прочих книг, дабы он остался незамеченным, приди кто-нибудь его искать. Потом я обратился к свертку, по-прежнему скрепленному несломанными печатями. Даже теперь странно подумать, как такой малый предмет мог ввергнуть в неистовство стольких людей, которые замыслили ужасную жестокость лишь для того, чтобы завладеть им. Сам о том не подозревая, я держал у себя самое страшное оружие.

Полдня ушло у меня на самый тщательный осмотр содержимого свертка, и это открыло мне глаза на тайную историю государства, но лишь по прочтении рукописи Уоллиса я в полной мере понял, как те давние события сказались на разворачивающейся у меня на глазах трагедии, и осознал, сколь ловко обманул математика Джон Турлоу, который, не занимая высокой должности, и по сей день оставался, быть может, самым могущественным человеком в королевстве. То, что он поведал Уоллису, было отчасти правдиво: его рассказ о том, как сэр Джеймс Престкотт и Нед Бланди, два фанатичных ревнителя, ратовавших, однако, за противные стороны, заключили союз, подтвердился во всех подробностях. Одну связку документов составляла переписка между Турлоу и Кларендоном, Кромвелем и королем, поражавшая как взаимной любезностью корреспондентов, так и их знанием характеров и целей друг друга. Одно письмо, будь оно предано огласке, вызвало бы особенный переполох, так как в нем недвусмысленно говорилось, то король приказал Мордаунту передать Турлоу все подробности подготовки восстания 1659 года; на прилагаемом листке бумаги имелся список из трех десятков имен с указаниями тайников, где хранилось оружие, и мест, где собирались заговорщики. Даже мне было известно, что многие из этих людей были впоследствии убиты, другое письмо содержало набросок соглашения между Карлом и Турлоу с предварительными условиями Реставрации и того, кто войдет в милость у короля, какие ограничения будут наложены на королевскую власть, а также черновик закона о преследовании католиков.