Перстень Борджа
Шрифт:
— О сущности и ее случайных проявлениях, — ответил Петр. — Я позволил себе использовать выражение философа, чье настоящее, истинное учение, не извращенное христианскими комментаторами, открыли для нас ваши, я хочу сказать, мусульманские ученые мужи.
— Ах, вот как, — подхватил султан, смолк и заморгал в раздумье. — И впрямь, не исключено, что Мое Величество были несколько выведены из себя твоими примерами и, главное, твоим утверждением, будто ты мог думать моей головой, смотреть моими глазами и слушать моими ушами; я сделал ошибку, посчитав твоим ответом то, что звучало внутри меня, то бишь истинное состояние моего сознания в данный момент. Ну-ка, повтори, что написано на этом перстне!
Петр повторил.
— Да, теперь уже не остается никаких сомнений, — сказал султан и, сняв перстень, еще раз взглянул на него и подтвердил, как сам только что выразился, истинное состояние своего сознания в данный момент. — Точно так, ни малейшего отклонения: ЦБ, четырнадцатое марта тысяча четыреста девяносто пятого года — значит, более ста двадцати лет назад по христианскому летосчислению этот перстень принадлежал гяурскому вельможе — ведь такие перстни носят только вельможи — с инициалами ЦБ. Тебе, кто знает все, наверняка известно, кто
— Цезарь Борджа, сын папы Александра Шестого, — ответил Петр.
— Не знаю такого, — глухо и с неприязнью произнес султан. — А что думаешь ты, историограф?
— Осмелюсь сообщить, — сказал Хамди, — что главный священник неверных, прозванный Александром Шестым, действительно жил в пятнадцатом столетии от рождения Христа, прозывался Родриго Борджа и у него был сын по имени Цезарь.
Султан прикрыл глаза и некоторое время неслышно шевелил губами, будто читая молитву.
— Как написано, — сказал он немного погодя, — только Аллах умеет увидеть незримое и скрытое. А поскольку Книга книг содержит одну лишь правду, значит, Всемилостивейший особой милостью ниспослал на чело этого молодого человека частицу своего собственного всемогущества и тем самым отметил его среди прочих людей.
Услышав эти слова, Петр пал на колени и, простирая к султану обе руки, застыл в позе смирения и страха.
— Смилуйся! — воскликнул он. — Повелитель, владыка, наисправедливейший и мудрейший, позволь рабу Твоему вымолвить то, что тебе до сих пор никто никогда не говорил: удержи поток своих слов, чтоб о них не пожалеть нам обоим, ни тебе, ни мне, ибо эти слова основаны на одном лишь голом, научно не проверенном впечатлении.
Чело султана под тюрбаном-митрой побагровело.
— Право, до сих пор никто не отваживался предлагать мне помолчать в то время, как я только начал говорить, и многим, многим моим подданным вырывали языки за высказывания куда менее дерзостные. Ты сошел с ума, странный юноша? Или безумие — неизбежное приложение к ясновидению? Неужели внутреннее устройство человека столь слабо и ненадежно, что он непременно сходит с ума, если Аллах одаряет его исключительной способностью?
— Я не сумасшедший и не ясновидящий, никаких исключительных способностей у меня нет, и я не думал притворяться, будто они у меня есть, — сказал Петр. — Владыка Двух Святых Городов спросил меня, и я дал ответ, потому что его знал, ибо перстень, о котором Повелитель спросил меня, единственный в мире и, следовательно, неповторимый, был когда-то моей собственностью, так что я имел возможность рассмотреть его и запомнить, что там выгравировано. Такова истина, и таково заурядное и банальное объяснение моего знания этого предмета, столь же обыкновенное и банальное, как если бы кто-то угадал содержание книги, что лежит перед ним закрытой, потому что раньше он ее уже прочитал и исследовал.
— Встань, — повелел султан.
Петр поднялся и вперил взгляд в лицо Повелителя, главным образом затем, чтоб не видеть глаз слабоумного принца, который, сидя на полу, насмешливо и многозначительно на него поглядывал.
— Ты меня обманул, и одного этого уже достаточно, чтоб приказать тебя по меньшей мере повесить, — сказал султан. — Всякий человек, даже самый мудрый и высокородный, всю жизнь немножко ребенок кого оставляет равнодушным герой, шествующий дорогой правды, но кто хлопает в ладоши и восторженно ликует, доведись ему увидеть пляшущего на проволоке паяца. Ты обманул меня, Абдулла, вернее, обманул ребенка, что живет в моей душе вопреки всем моим достоинствам, для которых, как известно, еще нет титула, — ребенка, который замер от сладостного удивления, когда тебе удалось ответить на мой невероятный вопрос, но опечалился и почувствовал, как сжалось горло, что у настоящего, не только в душе живущего ребенка, проявилось бы в слезах и реве, когда ты предложил мне заурядное объяснение своей эффектной, да, воистину, эффектной разгадки, — замечу, впрочем, что это твое объяснение все же не столь уж заурядное, ибо вопрос: как, каким образом раб, недавно извлеченный из вонючей ямы, некогда владел великолепным перстнем Борджа, чье имя я отказываюсь помнить, представляет некоторый интерес. Ты обманул во мне ребенка, так что теперь мир представляется мне чуть поблекшим, не таким ярким, как раньше, и понадобится время, чтобы он обрел прежний блеск, — да, ты обманул во мне ребенка, но не Правителя, Владыку Двух Святых Городов, Господина верующих, Бога на земле, Неизменно Побеждающего падишаха, и это зачтется тебе и впишется золотыми письменами, изукрашенными бриллиантами; ведь для тебя не было ничего проще, чем оставить меня в моем заблуждении, сказавши только: «Да, я действительно посланник Божий, кому порой (это словечко „порой“ ты обязательно должен был бы вставить, чтобы предохранить себя от неминуемого разоблачения твоих мнимых способностей в будущем), кому порой ниспосылается всемогущество, которым не может похвастаться никто из смертных». Именно так на твоем месте поступил бы любой другой; ты же упал на колени и отважился на то, на что не отваживался до сих пор никто за все время, пока владыки этой сверхдержавы называют себя султанами, а именно — прервал мою речь прежде, чем она стала слишком обязывающей и могла скомпрометировать мое достоинство. Я сказал, что ребенок остается равнодушен при виде героя, шествующего путем истины, меж тем как паяц, пляшущий на веревке, переполняет его восторгом; но у зрелого человека, более того, у человека, поставленного над всеми прочими людьми, а точнее говоря, у Моего Величества, оценки совершенно иные. Посему я намерен снисходительно посмеяться над тем, что ты меня обманул, как мы смеемся над пустяками, которые нельзя принимать всерьез, и, напротив, хочу в полную меру моего безмерного могущества оценить то, что ты не злоупотребил случайностью, которая была тебе на руку, не обманул меня, как и то, что твоя продуманная и живо струящаяся речь, изукрашенная легким акцентом, приятно ласкает мой слух, так же — и не в меньшей степени — как то, что, хоть ты и не умеешь прочитать письмо, скрытое от моего взора, но зато умеешь видеть вещи моими глазами, слушать моими ушами, думать моей головой, ибо твой замечательный молодой ум остер и быстр сверх всякого ожидания. Поэтому я посвящаю тебя, Абдулла — ты сам осознал, что имя это я отдал не твоей грязной и отталкивающей случайной личине, но твоей чистой и пленительной
Петр кивнул.
— Никоим образом, о Повелитель!
В турецких землях кивок означает отрицание, поворот головой — согласие, и Петр давно освоил эту манеру, противоположную нашей.
— Бак! — произнес султан, удивленный, но не огорченный. — А в чем дело?
— По этому вопросу ко мне никто не обращался, — сказал Петр.
Султан расхохотался.
— Могу себе представить, что вопрос вероисповедания крысолова, раба Гейгулы, как тебя звали, не занимал важного места среди государственных интересов. Но теперь все обстоит иначе, милый Абдулла. Теперь ты, как мой личный советник и поверенный, обязан принять истинную, магометанскую веру.
— Я этого не сделаю, Ваше Величество, — сказал Петр.
Султан побагровел.
— Бак! — произнес он. — Ты с ума сошел? Хочешь остаться христианином?
Петр кивнул.
— Никогда, мой благословенный Повелитель, поскольку я никогда им не был.
— Никогда им не был! — воскликнул султан. — Кто же ты тогда? Иудей? Или язычник?
— Меня принимали за христианина, — ответил Петр. — И вполне вероятно, что в первые дни моей жизни некто, полагавший, что он получил это право свыше, облил меня прохладной водицей, бормоча странные заклинания во имя Отца и Сына и Святого Духа. Однако это все-таки ничего не значащая формальность, которая меня ни к чему не обязывает, поскольку я тогда был младенцем, не ведавшим, что с ним творят. Но быть христианином — не формальность. Быть христианином — значит не только быть крещеным, но и уверовать в святую Троицу, во имя которой было совершено крещение, и при этом верить, что триединый Бог в действительности един, и нет ничего более единого, чем он, и не пытаться докапываться до смысла этого противоречия. Просто уверовать и верить, что одна из трех ипостасей триединого Бога, Иисус, которого и Коран признает великим пророком, своею смертью на кресте спас все человечество, и не расспрашивать, в чем, собственно, это спасение состоит, ведь человечество страдает и терпит адские муки еще на земле, точно так же как оно страдало и терпело адские муки до мнимой смерти Иисуса, якобы в наказание за первородный грех, который нам, как видно, совсем не был прощен и отпущен; нечего удивляться тому, что Коран даже не упоминает об этой искупительной смерти Иисуса.
— Иисус живым вступил на небеса, — заметил слабоумный Мустафа, — но не вошел в рай, а остался в сфере Солнца, откуда он возвратится на Землю, чтобы принять ислам.
— Цыц! — крикнул султан, неприятно задетый. — А ты продолжай, юноша.
— Ну, и раз я сам, раб по имени Абдулла, — продолжал Петр, — верю в силу собственного разума, то отвергаю утверждение христианских святителей и проповедников, будто мы не можем размышлять об этих вопросах, потому-де, что нашего умишка, на церковном языке cerebellum, для решения столь глубоких и таинственных вопросов никак не достаточно. Аргумент этот страшный и пагубный, потому что обжалованию не подлежит; однако вместе с христианством на Земле рождается такая нетерпимость в религиозных вопросах, какой прежде не было. Невозможно представить себе, чтоб древние афиняне предали кого-нибудь огню лишь за то, что он не верит, будто Зевс породил из своей головы Афину Палладу. Или что двое спартанцев вызвали бы друг друга на бой и дрались бы не на жизнь, а на смерть из-за несогласия в толковании того или иного стиха Гомера. Или чтобы римляне огнем и мечом заставили чуждые им народы верить в Юпитера. Правда, римляне преследовали христиан, но не из религиозных соображений, а из эгоистически-человеческих, следовательно, вполне понятных. Я мог бы долго еще говорить в таком духе, о Неизменно Побеждающий Повелитель, пока не исчерпал бы все свои возражения и не излил всю свою горечь, но мне не хочется, о Повелитель, утомлять Вас, отнимая драгоценное время, поэтому повторю только: я не могу остаться христианином по тому простому соображению, что на самом деле им никогда не был.
Султан опять заулыбался.
— Ты не утомляешь меня, Абдулла, напротив, те возражения, которые приводят тебя к отказу от христианства, очень меня заинтересовали, ибо за все долгое время своего святого и над всеми другими жизнями вознесенного бытия я впервые слышу надлежащее обоснование того, что мне известно с детства, что мне внушали постоянно и старательно; дескать, христианство — вера не истинная и что не Иисус, а Магомет спас род людской, когда человеку, по сей день блуждающему по путям греха, указал стезю, ведущую к спасению. Заявление, что ты не чувствуешь себя христианином, поскольку тебя окрестили в возрасте безрассудном и беззащитном, для тебя вполне естественно, а для меня, желающего тебе лишь добра, в высшей степени радостно, поскольку это означает, что ты — сторонник ислама, хоть сам себе в этом не сознаешься. У Пророка даже есть высказывание, которое следует толковать в том смысле, что каждый новорожденный изначально мусульманин, и только позже родители обращают его либо в христианскую веру, либо в иудейскую, либо в какую-нибудь еще. А вот ты себя обратить не позволил; из этого вытекает, что ты, как я и говорил, магометанин, что ты был им все годы своей жизни, даже сам того не сознавая, и отсюда твоя чувствительность в деле истины, твоя непримиримая честность и мужество, которые за время краткой беседы с Моим Величеством ты обнаружил не один раз, хотя прекрасно знал, что высказанную угрозу посадить тебя на кол я намеревался осуществить вполне серьезно. Ты мусульманин, о раб, вознесенный к Солнцу, ибо мы, последователи Пророка, не знаем такого бессмысленного обряда, о котором ты говорил с вполне оправданным осуждением, мы не обливаем своих малышей-несмышленышей студеной водой. Конечно, это чистая формальность, чему ты обязан покориться, чтобы стать мусульманином в более широком, народном, а не только духовно-нравственном смысле. Произнеси: верую и признаю, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет Пророк Его. Повтори, и все будет в порядке.