Перстень Борджа

Нефф Владимир

Петр кивнул.

— Не могу, Ваше Величество, — сказал он. Было слышно, как застонал Хамди-историограф, напуганный тем, что его зять, только что с успехом выбравшийся из наисквернейшего положения, снова увяз в нем с головой. Вздохнул и султан, произнеся тихим, усталым голосом:

— Я вижу, тот неизвестный мне человек — ты сказал, что он по сей день мил твоему сердцу, хотя давно уж случилось так, что он стал соколом, — был прав, укоряя тебя за одержимость, высокомерие, себялюбие и упрямство. Ты упираешься, придумываешь трудности, чтобы доказать самому себе черт знает что, и забываешь, что хоть ты и одарен телесной красотой и острым умом, а все-таки почти то же самое, что червь у меня под ногами, и мне достаточно щелкнуть пальцами, чтоб ты понял, сколь глупо и непоправимо ты просчитался, решив, что терпение мое беспредельно. Отчего,

безрогий козел, ты отказываешься выговорить основное установление?

— Несколько лет назад, — ответил Петр, — я был тогда очень молод и поставил на карту свою свободу и жизнь только потому, что отказался повторить и тем самым одобрить бессмысленную формулу этикета о том, что у королев не бывает ног. А теперь, став взрослым, я должен повторить и тем самым подтвердить правоту религиозной формулы, противной моему разуму и сердцу? Как мало я ценил бы Ваше Величество, если бы хоть на один миг подумал: «Какая важность, что я скажу перед троном Повелителя неведомой империи, которую знаю понаслышке и по подземелью?» Нет, ни в коем случае я не изменю ни самому себе, ни уважению, которое питаю к Вашему Величеству, и ни на мгновенье не стану попугаем, повторяющим затверженные слова, не задумываясь над их смыслом. Я не могу сказать, что нет Бога, кроме Аллаха, потому что не верю ни в какого Бога.

Султан вздрогнул.

— Сдается мне, что острый кол, на который мы сажаем безбожников и богоотступников, притягивает тебя с неодолимой силой.

— Не притягивает он меня, я, напротив, дрожу от страха перед ним, — сказал Петр. — Но этот страх не заставит меня произнести то, в чем я не убежден. Я не верю даже в Иегову, хмурого Бога иудейского, ни, как уже сказал, в триединого Бога христиан, ни в Аллаха, единого Бога мусульман. Я не верю, и в этом я — заодно с абсолютным большинством людей, с той, разумеется, разницей, что не боюсь признаться в своем безверии, меж тем как они свой образ мыслей стараются скрыть. Не верю в существование Бога, столь мелко тщеславного, что от существ, созданных им по своему подобию, он требует преклонения перед собой и собственного возвеличения и прославления; это противно моему разуму, а что противу моего разума, того я не знаю и не вижу. Равным образом существование Бога всеведущего противно моей свободной воле, а я хочу быть свободен и на самом деле ощущаю себя свободным. Я не могу, конечно, не согласиться, что мир, в котором я был рожден, устроен бесконечно изобретательно и разумно, и только мы сами, люди, превращаем его в юдоль слез, и поэтому с моей стороны вроде бы бессмысленно отрицать носителя этого разума, впрочем, не совсем бессмысленно, ибо разум и его носитель едины суть и невозможно рассматривать их независимо друг от друга, подобно тому как мы не можем рассматривать раздельно треугольник и то его основное геометрическое свойство, что сумма его углов равна половине окружности, точно так же, как мы не можем рассматривать окружность отдельно от ее неизменного и поразительного качества: шесть раз — не больше и не меньше — содержать свой радиус. Так с незапамятных времен считали древние алхимики и, как этому учил один древнегреческий философ, чьим именем я не хочу обременять память Вашего Величества, все едино есть, не существует отдельных противоположностей или, что одно и то же, нет ничего, кроме противоположностей, взаимно проникающих и обуславливающих друг друга и непрерывно переходящих друг в друга: panta rhei. [17] Такова моя вера, благословенный царь, Владыка Двух Святых Городов. Я верю в Разум, пронизающий сам себя, ибо нет различия между этим Разумом и миром, им сотворенным; но я отказываюсь верить в высшую, собственным существованием наделенную сущность, которая отличается от этого мира так, как Создатель отличается от дома, который он построил, или писатель — от книги, которую он сочинил, или мать — от ребенка, которого она произвела на свет.

17

Все течет (др.-греч. ).

Петр замолчал; молчал и султан; и воцарилась тишина, нарушавшаяся лишь учащенным дыханием взволнованного ученого Хамди, тестя Петра. Султан размышлял, и его бородатое лицо сделалось серьезным и строгим.

— Ты сказал: панта рэй? — спросил он несколько погодя.

Петр покачал головой

в знак согласия.

— Именно так, Ваше Величество, panta rhei. Это древнегреческое выражение, которым пользовались в своих сочинениях и арабские мусульманские мыслители, прежде всего Ибн Сина, известный под именем Авиценна, который жил шесть веков назад, и Ибн Рушд, который был моложе его на сто лет, именуемый Аверроэс.

Султан хлопнул в ладоши.

— Велите привести муфтия, — сказал он привратнику, явившемуся по этому знаку.

— Если муфтий, — сказал он, обращаясь к Петру, — отвергнет твою исповедь как преступную болтовню и блудословие, тогда простись с этим, как ты называешь, миром противоположностей, которые, оказывается — и это очень меня занимает, — вообще даже и не противоположности, поскольку все едино есть. Ай, Абдулла, может, ты и безумец, и язычник, но, клянусь бородой Пророка, Моему Величеству с тобой не скучно. Однако сначала выслушаем муфтия.

Муфтий — напомним для ясности — был высшим духовным лицом и экспертом по вопросам веры. Это был тощий, неопрятный человечек, настолько крошечный, что халат, который набросили на него в приемной, волочился по земле, — тогда не позволялось являться на аудиенцию к султану иначе чем в казенном халате. Если Петр и Хамди-историограф, вызванные в сераль для того, чтобы Повелитель излил на них свой гнев, были одеты в халаты серые, строгие, подобные облачениям кающихся грешников, то муфтий, личность почтенная и высокопоставленная, был облачен в великолепные, расшитые золотом парчовые одежды. Он был очень взволнован, потому что быть вызванным неожиданно, ни с того ни с сего, пред трон Высочайшего всегда тревожно. Помимо всего прочего, совесть у него была нечиста, поскольку прошлую ночь он прокутил; закрыв окна, пил с собутыльниками вино, употреблять которое, как известно, запретил Аллах; до сих пор у него гудела голова, и от него, как от старого бочонка, воняло бродившим в утробе напитком. Поэтому на помятом рябом лице, высовывавшемся из богатого мехового воротника, застыло выражение тоски, а черные мышиные глазки беспокойно бегали.

— Я готов и с нетерпением жажду возможности исполнить пожелания Его Величества, — произнес он, приготовившись к самому страшному.

— Речь идет о нескольких вопросах, милый муфтий, — молвил султан тоном наивысшей благожелательности. — Растолкуй нам, каков истинный смысл слов Пророка о том, что каждый человек сразу после своего рождения становится мусульманином. Не значит ли это, что в первые минуты существования новорожденный уже знает основополагающее установление, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет Пророк Его?

Муфтий напряженно посмотрел на султана, пытаясь разгадать, что Повелитель желает услышать, и, увидев, что Владыка Двух Святых Городов совершенно однозначно качает головой и всем своим корпусом, ответил:

— Ни в коем случае, мой султан. Новорожденный не может ничего знать ни об Аллахе, ни о Магомете — просто потому что новорожденный есть новорожденный.

— И все же он мусульманин?

— Пророк сказал так, — подтвердил муфтий.

— Ты говоришь: новорожденный есть новорожденный, — настаивал султан. — Хоть это и правда, но нам она говорит немного. Каковы главные свойства новорожденного?

— Новорожденный чист, — сказал муфтий. — Неспособен на низость.

— И больше ничего? — спросил султан.

— Весьма важно еще одно… — произнес муфтий запинаясь.

— И что же это?

Муфтий, не в силах больше ничего прочесть на лице султана, в тоске поглядел в сторону, туда, где стоял Хамди, и увидел, что историограф постукивает указательным пальцем себя по губам и кивает головой в знак отрицания.

— Новорожденный не умеет говорить, — с облегчением проговорил муфтий.

— Превосходно, — похвалил султан. — Новорожденный не умеет говорить, а это значит — он не лжет. Итак, новорожденный — чист и неспособен на низость и ложь. Так?

— Истинно так, мой султан.

— А это — по словам Пророка — главные свойства мусульманина?

— Да, главные, Ваше Величество.

— Более существенные, чем попугайское бормотание святых истин?

— Да, более существенное, мой султан, — сказал муфтий и, поскольку теперь ему было ясно, куда клонит Повелитель, живо затараторил: — Ильяс ибн Юсуф Низами, который жил вскоре после Пророка, почти дословно говорит следующее, а именно, что истинное неверие — это внешнее, поверхностное вероисповедание, меж тем как истинная вера — это благородное неверие.