Перстень Парацельса
Шрифт:
«Я всё могу!» – вдруг ясно услышал Рыжий.
И это было сказано не им, а в нём. И точно из воздушной пушки дунуло и разом выдуло из души всю слякоть: вялость, сомнения, боязнь чего-то. Душа зазвенела, словно клинок.
Чего бояться? Чушь!
– Я всё могу, – повторил Герман вслух.
Лифт остановился. Двери с натугой разъехались, открывая путь на площадку, из глубины которой послышался грозный рёв:
– Кто это там приехал?!
Баллон при всём своём пьянстве был мужик здоровый от природы, собственно, здоровье-то и позволяло ему много лет
– А-а… – протянул он, разглядев, кого привёз лифт. – Соседушко наш дорогой, олигарх хренов, пожаловали в резиденцию… Ну-ну… – И вдруг бешено рявкнул: – Смир-рна! Р-равнение на… право!
Судя по всему, на этот раз алкоголь активизировал в его мозгу память об армейской службе.
В иное время Германа, возможно, приказ встать смирно насмешил бы, но сейчас… Сейчас он стал другим. Может быть, ещё не жестоким, но уже предельно жёстким, умеющим убивать.
Он резко шагнул вперёд, впился взглядом в мутные глаза Баллона и сквозь них увидел хаос, разрушающий душу и мозг соседа.
«Ну что, пришло время?»
Перепуганный алкоголик съёжился и попятился к стене.
– Ты… чего?!
Ответа не последовало.
Рыжий почувствовал, что его взгляд неожиданно обрёл плотность луча и одновременно – гибкость петли. Почувствовал и безжалостно перехватил арканом шею пьяницы.
«Нет! Ниже!»
Взгляд сместился к сердцу. Невидимо, но страшно взял его в тиски и чуть сжал.
Баллон схватился за грудь.
– Ты чего? – испуганно повторил он.
Но Герман не услышал глупого вопроса, поскольку отчётливо переживал упоительное понимание того, что лишь крошечное усилие отделяет его от перехода черты: нужно чуть-чуть прищуриться, и…
Герман прищурился.
Лицо Баллона помертвело.
«Я сделал!»
Высокий пьяница шагнул назад, упёрся спиной в стену да и съехал по ней – мягко, почти бесшумно. Голова упала на грудь. Правая нога дёрнулась. Дыхание остановилось.
Прошла минута.
А затем громыхнул остановившийся лифт, на площадку вышел полицейский, за которым семенила соседка, да так и замерли они, увидев лежащего Баллона и стоящего в пяти шагах от него Германа.
– Вот… – с совершенно достоверной растерянностью произнёс Рыжий. – Я выхожу, он кричать, как обычно, а потом за грудь…
– Вы его трогали? – тут же спросил участковый.
– Не приближался даже. – Герман сглотнул. – Он мне «Смирно!» крикнул, а потом за грудь…
– Стойте где стоите. – Полицейский осторожно подошёл к Баллону, присел и приложил пальцы к его шее.
– Ну? – нетерпеливо спросила женщина.
– Отгулял, – коротко ответил участковый. Выпрямился и властно посмотрел на Германа.
Герман взгляд выдержал.
Сначала – мужское лицо.
Круглое. Лоснящееся. Противное…
Оно приблизилось вплотную, заполонило собой мир, стало этим миром – страшным и омерзительным. Стало символом всего плохого, что только может быть. Стало
«Тебе хорошо?»
Этот вопрос давно превратился для неё в кошмар. Обладатель лоснящегося лица обожал его задавать и принимал только один ответ.
«Да… – шепчет девушка. – Очень…»
Но важны не только слова – важна интонация. Важно, чтобы ответ был произнесён искренне, идеально – с протяжным, полным удовольствия стоном или страстным шёпотом. Лоснящийся чутко прислушивается и, если чувствует фальшь, наказывает.
Беспощадно.
«Мне очень нравится…»
Она неподвижна. Не потому, что связана, – ей запрещено шевелиться. Это игра, и если она проигрывает – её наказывают.
Беспощадно.
Она боится наказания и старается, очень старается… Но трудно сохранять неподвижность, когда его пальцы делают всё, чтобы с её губ срывался протяжный, полный сладостного удовольствия стон.
«Тебе хорошо?»
«Ты сводишь меня с ума…»
«Шлюха!»
Он бьет её по лицу своей маленькой женственной ладошкой, но она не имеет права нарушать правила игры и продолжает сохранять неподвижность.
«Ты сводишь меня с ума…»
«Сука!»
Лицо отодвигается, оказывается неподалёку, расплывается в выступивших слезах, но они разрешены – она может плакать, но не имеет права шевелиться. Главное – объяснить ему, почему слёзы выступили именно в тот момент, когда он проникает в неё…
«Почему ты рыдаешь, тварь?»
«Мне безумно хорошо…»
«Почему ты рыдаешь, сволочь?»
«От наслаждения…»
Он хрюкает от удовольствия.
Её слезы льются рекой…
…Это был обычный кошмар. Можно сказать – повседневный.
Она закрывает глаза и видит его. Каждый день видит его и уже давно не может спать без таблеток.
Но сегодня заснуть не получалось по другой причине, сегодня Карина ворочалась в кровати не потому, что ей мерещилось круглое лоснящееся лицо, а вновь и вновь переживая события прошедшего дня. Вспоминая церемонию. Вспоминая себя после церемонии и остальных ребят. Вспоминая то великолепное настроение, что охватило её после пробуждения.
Она изменилась…
Карина ворочалась до двух часов ночи. Осторожно, конечно, ворочалась, чтобы не разбудить родителей, но иногда забывалась и шумно выдыхала, вспоминая наиболее яркие моменты удивительной церемонии.
И понимая, что с ней происходит нечто странное.
«Интересно, а остальные спят?»
Или так же не находят себе места, елозят по кроватям, пьют чай в тёмных кухнях, курят на балконах… И если выйти сейчас на улицу, то можно встретиться со всеми, поговорить… Но не как днем – торопливо, бессвязно, а спокойно, обдуманно обсудить произошедшее…
«Мы всё уже обсудили, а больше ничего не случилось… Пока не случилось».
Она приложила руку ко лбу – показалось, что он пылает, – но только показалось, температура была в норме. Глотнула воды из приготовленной с вечера бутылки, но жажда не ушла. Во рту постоянно пересыхало, но явно не от жары – сентябрьская ночь была довольно прохладной.