Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Дурочка безрукая… – шептала. – Да что ж я такая никчемная…
Норов прикрылся ставней, смотрел сквозь малую щель на боярышню и злобился. Сидит, глупая, в самом уголку, себя казнит, да и отсюда видно, что ухо – краснее некуда. Иная бы злостью исходила на тёткину науку, ругалась бы, ногой топала, а эта убивается, едва не плачет.
Меж тем Настасья подхватила снежка и приложила к горящему уху, ойкнула и откинула комок, видно, больно было, да и обидно. А потом уставилась куда-то вбок, да так глаза округлила, что Норов выглянул из окна.
В пяти шагах от боярышни стоял огромный серый пёс: приник к земле, скалил долгие и крепкие зубы. Шерсть на загривке дыбом, а на боках – клоками свисает.
Едва дыша, Вадим протянул руку и снял со стены лук, торопясь, наложил стрелу, еще и Всевышнему спасибо сказал, что оружие в ложне осталось. Знал боярин о сером псе, которого на подворье боялись, как огня, и не ловили, когда тот без опаски таскал кур и душил их возле забора. Звали сатаной в обличии и крестились всякий раз, когда поминали его к ночи.
Пес прижал уши и зарычал. Когти его глубоко ушли в рыхлый снег, хвост вздыбился, а глаза едва искры не метали. Вадим сотню раз пожалел, что Настасья забилась в самый глухой угол подворья, но и тьму раз обрадовался, что некому напугать серого, чтоб кинулся на девушку. Боярин стрелу пускать не спешил, не знал наверно, что убьёт животину, а подранки, они лютые: вцепится в горло девичье и загрызет.
– За мной пришел? – Настя не бежала, не трепыхалась. – Загрызи. Всем я помеха, всем обуза. Для чего живу, для чего хлеба ем и землю топчу… – и заплакала тихонько, закрыла лицо ладонями. Всхлипывала жалостно, поскуливала, что дитё малое.
Серый взрыкнул, но не кинулся, вильнул хвостом и пошел к боярышне – сторожко, тихонько. Потом и вовсе сел возле ног плаксы, уши поднял и дожидался чего-то.
Вадим натянул тетиву, разумея, что ждать уж нельзя, но сам не понял, почему промедлил. Смотрел, как серый кладет лапу на колени Насте и поскуливает щенём брошенным.
Через малое время пёс сунулся облизывать руки Настасье и хвостом вилять. Та отпихивала его, приговаривая:
– Не надо, ничего мне не надо, – и рыдала уж в полный голос.
Серый и сам завыл тихонько, ткнувшись мордой в щеку Насти.
– Уйди, – Настя толкала большого пса от себя. – Утешать взялся? Вот глупый...
Серый хвостом вилял да так сильно, что Вадиму на миг показалось – оторвется. Сам боярин лук опустил, но стрелы не убрал, сторожась.
– Что? Ну что? – Настя уже гладила лобастого пса. – Исхудал, шерсти обронил. Что ж ты, серый, пугаешь всех? Сам-то ласковый, а чёртом притворяешься, – и улыбнулась.
Вадим от злости едва лук не переломил! Осердился на кудрявую до темени в глазах! А как иначе? Разжалобила, напугала, а теперь еще и смеется, окаянная! Хотел уж крикнуть, выговорить боярышне, но смолчал отчего-то...
– Большой ты, теплый, – Настасья обняла мохнатого пса, прижала большую голову к груди. – Нелегко тебе? Оголодал? Бедный ты, бедный. И притулиться тебе некуда, гонят отовсюду. Ты погоди, погоди, шерстнатый, я тебе каши дам. И кости бы не пожалела, но пост ведь, откуда мясу взяться? Не убежишь? – встала и двинулась к хоромам, остановилась возле большой бочки с водой и умылась наскоро, стряхнула со щек давешние слезы. – Эх ты, всю шубейку мне шерстью залепил. Тётенька увидит, осердится. Ты жди меня, ладно?
Пёс, будто разумея, отошел за уголок сарайки и выглянул оттуда, мол, жду, возвращайся скорее. Настя улыбнулась и побежала.
Вадим опять смотрел на косу, что металась по ее спине, подпрыгивала и потешала. Поразмыслив, понял – сам себя потешал, а был бы вокруг народец, то и его бы развеселил. Пса вороватого и лютого не убил, еще и девчонку с ним рядом как-то вытерпел, хоть и изошел холодным потом.
Серый терпеливо дожидался боярышню, Норов – тоже. Хоть и держал лук наготове, а все одно, любопытничал – как дальше-то будет? Что скажет чудная Настасья псу, чем угостит незваного гостя?
Она и не промедлила: показалась из-за угла хоромины с мисой – старой, выщербленной по краешку:
– Серый, серенький, – звала, – иди. Вот каша-то. Теплая еще. Ты ешь, ешь, – поставила мису на землю и отошла подальше.
Пёс, припадая на передние лапы, потянулся к угощению, почуяв, что не отнимут, набросился на кашу. Рычал, едва посудину не грыз.
– Глянь, небо-то светлеет, – тихонько говорила, пса не пугала. – Ужель тепло скоро? Солнышко будет, цветки, – вздохнула. – Откуда здесь цветам-то взяться? Вытоптаны давно... Порубежное.
Вадим, слушая речи боярышни, затосковал, но и озлился. Чем плохо Порубежное? Его ведь земли, его дом, его вотчина.
Меж тем пёс вылизал мису, подошел к Насте и ткнулся носом в ее ладонь.
– Наелся? – погладила легонько мохнатую головушку. – Ты ступай, серый, прячься. Увидят, так кнутами засекут, или вовсе стрелу пустят. Завтра приходи. Придешь?
И снова Вадим удивлялся понятливости животины! Пес потрусил к сарайке, оглянулся на Настю, рыкнул, словно прощаясь, и шмыгнул в щель под приступками.
От автора:
Небывалец– новобранец, новичок, боец, который еще не бывал в сражении. На заставах (пограничных постах) существовала система обучения: опытный воин - новому воину. Обучали не только военному ремеслу, но и субординации, самообслуживанию: готовить еду, содержать в порядке свою одежду и пр.
Глава 8
Вадим долгонько смотрел на боярышню, прислонясь плечом к ставне: и так голову склонял, и эдак, все ждал от нее чего-то. Не выдержал и окликнул: