Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Вот он я, – Захар стоял понурившись, головы не поднимал.
– А кто ты, Захар? – Норов злобу скрывал, себя удерживал.
– Кто? Так...эта...Андреев сын. По плотницкому делу мастер.
– Не завирайся, – Норов шагнул с приступок и протянул руку. – Вор ты подлый и никто другой.
Бориска без слов подал боярину крепкий кнут.
– Вадим Лексеич, пожалей, – Захар пал на колени, руками оперся о грязную твердь.
– Пожалеть? А ты людишек пожалел? Из схрона своровал, а чем скотину кормить, когда ворог придет? – Вадим развернул кнут со свистом, напугал Захара.
– Так сколь годков никто не напрыгивал на крепость, – заныл вороватый. – Чего ж сену гнить.
– Не разумел, значит? Слов не понимаешь, стало быть, кнута послушаешь, – Норов замахнулся и хлестнул по согнутой спине.
Вои смотрели с одобрением, а вот девки заохали, завыли. Сам Захар зашелся воплем, но Вадима тем не разжалобил. Еще пять крепких ударов и потертый зипун вора развалился надвое, сквозь него проглянула располосованная рубаха и кровавые рубцы.
– Будет с тебя, – Вадим кинул кнут на землю. – Деньгу отдашь Борису, то для воев на заставе. Они за тебя, гаденыш, живота не жалеют, а ты семьи их обносишь. Пшёл вон, и помни, еще хоть раз уворуешь, живым не уйдешь. Разумел?
– Разумел, разумел! – Захар размазал по лицу слезы. – Благодарствуй за науку!
Норов уж и не слушал подлого, повернулся и пошел в дом. Там в дверях наткнулся на Настасью и сжал кулаки. Боярышня стояла столбиком малым, смотрела испуганно и пятилась в сени пока не ткнулась спиной в бревенчатую стену.
Вадим чуял за собой правду, но от взгляда кудрявой заледенел, поникла в душе радость, что явилась за столом в гридне. Будто лишился чего-то боярин, с того и тоской окатило, и злобой:
– Ты чего здесь забыла? – рыкнул. – К себе ступай, не путайся под ногами.
Боярышню как ветром сдуло, а Норову только и осталось, что смотреть на кончик девичьей косы, что кудрявился так потешно.
Вадим пошел в ложницу, скинул рубаху и крикнул воды нести. Умылся наскоро и упал на лавку, хотел взвыть, да по давешней привычке сам себя и унял. Взвалил на себя ношу, стало быть, надобно нести: и руки в крови пачкать, и людей оборонять, и суд вершить.
Вспомнил, как лютым псом бился за то, чтоб получить от князя боярскую грамоту, ухватить землицы, взять под свою руку Порубежное. Как радовался дому новому и ратной сотне, и как тошно стало потом, когда понял – боярская ноша тяжкая, радости от нее с гулькин нос, а бед – воз и телега впридачу.
Через малое время Норов заснул, да сны видел вязкие, муторные, все об тех, кто лёг в сырую землю по его указу, да о других, которые по его воле приняли на себя тяжкую холопью участь.
Поутру вскочил, кликнул Бориску и велел седлать. Утричать не стал, торопился уехать из дома, что виделся клеткой похуже земляной ямы.
На крыльцо вышла провожать боярыня Ульяна, за ее плечом стояла и Настасья: голова опущена, коса гладко смётана. В глаза не глядела, руки в рукавах прятала. Вадим и вовсе озлобился, безо всяких слов взлетел в седло и увел за собой десяток воев на заставу.
От автора:
Большуха – Большак и большуха - главные в семье, обычно муж и жена, но не всегда. Большину (старшинство) могла передать свекровь одной из своих невесток при своей немощи, при этом большаком продолжал оставаться её муж
Глава 6
Тётка Ульяна после утренней службы говорила с отцом Димитрием у церковных ворот, держа крепко за руку Настасью. Видно, не желала отпускать боярышню по указу Норова. А сама Настя, едва не плакала от нетерпения, так хотелось побежать и поглядеть на народец, на торг, пусть маленький, но гомонливый.
Тётка как назло не торопилась, вела степенную беседу и все о божественном, о светлом. Настя вздохнула и смирилась, а чтоб терпеть было приятнее, раздумывала об том, об другом. Так учил отец Илларион, мол, человеку не дают скучать его же думки.
Церковь Насте понравилась: просторная и светлая. Отец Димитрий читал громко, раскатисто, тем бодрил и обнадеживал людишек, что собрались к утреннему молебну. Сама боярышня крестилась истово, все поминала отца Иллариона, усопших батюшку с матушкой и просила отрады для тётки Ульяны. Напослед и за боярина Норова молила боженьку, чтоб дал ему сил поболее и сердечного тепла.
Стояла перед иконой и вспоминала как вечор наказывал Вадим своею рукой вороватого мужика. Поначалу испугалась, да не казни – поделом вору – а страшного лика боярина. Ведь кнутом хлестал без злобы, без гнева праведного, будто работу делал: брови не изогнул, дурного слова не кинул. Бездушный?
Настасья хоть и молодая, а разумела – все не так, как кажется со стороны. Будь Вадим бездушен, так пожалел бы ее, сироту? Отпустил бы продохнуть от подворья и уроков суровой тётки, приметил бы, что боится запертых ставен? Но глаза-то видели, что рука боярская не дрогнула, отвесила кнута сполна. И ведь сам казнь творил, никому не доверил.
Зина ночью все удивлялась, что боярин не засёк виноватого до смерти, что ушей не отрезал и не прибил к воротам торга*. Все твердила Насте, что она, может, правая, и боярин доброй?
Боярышня видала наказания не однова: в княжьем городище воров немало. Так и руки отсекали, и ноздри рвали, иных и вовсе вешали не вервие. Но там-то вои казнь вершили, а не князья, не бояре.
– Настасья, очнись ты, – тётка больно сжала руку боярышне. – Чего встала? Ступай по боярскому делу, да возвращайся скорее. Сословия своего не урони, не мели языком лишнего. Не болтай с простыми-то. Слышишь, нет ли? Да что ты как неживая!
– Слышу, тётенька, – Настя встрепенулась и двинулась идти, но Ульяна не пустила.
– Рот не разевай, домой торопись. Кудри, кудри-то опять повылезли. Да что ж за беда с тобой, растяпа ты эдакая, – ругалась тётка, а у самой глаза тревожные.
– Вернусь вскоре, ты уж не полошись, тётенька.
– Не полошись… – Ульяна принялась убирать под шапочку Настины кудряхи. – Сторожись, по сторонам поглядывай. И на что ему эти буквицы? Не прочел и ладно, так нет ведь, надобно ему, – ворчала.