Первая мировая: война, которой могло не быть

Молодяков Василий Элинархович

– > Австрийский посол граф Ладислаус Сегени

– > Российский посол Сергей Свербеев

– > Французский посол Жюль Камбон

– > Английский посол сэр Эдуард Гошен

* * *

Когда война закончилась и страсти улеглись, политики и историки задались вопросом: чего конкретно хотела Германия, которую объявили главным агрессором? Цели других были понятны. Сербии нужны Босния и Герцеговина для создания южнославянского государства, России — Константинополь и проливы, Франции — Эльзас и Лотарингия, Италии — «неосвобождённые территории», населённые итальянцами, но входившие в состав «союзной» Австро-Венгрии (Триест, Трентино). Раздираемые внутренними противоречиями; Австрия и Турция стремились сохранить целостность своих империй и подавить враждебную агитацию. Вена не оставляла мыслей о продвижении к Салоникам, Константинополь — о возвращении потерянных земель. Болгария желала взять реванш за проигранную Вторую Балканскую войну, в результате которой ей пришлось уступить территории Сербии, Румынии, Греции и Турции. Среди великих держав территориальных притязаний в Европе не имели Великобритания и Германия, считавшиеся центром двух противоборствующих

коалиций. Главной «головной болью» для Лондона был германский флот — военный и торговый — поскольку в перспективе он мог составить конкуренцию «владычице морей». Провозгласивший, что «будущее Германии лежит на воде», Вильгельм II стремился создать флот, который стал бы «номером два» после британского, но не надеялся превзойти era. Тем не менее уже в начале века первый морской лорд (командующий флотом и начальник морского генерального штаба) адмирал Джон Фишер предложил нанести превентивный удар по нему без объявления войны, но король не согласился. Позднее историки, в том числе немецкие, оценили масштабную программу строительства броненосцев и линкоров как ошибку кайзера и гросс-адмирала Альфреда фон Тирпица. Для разгрома британского флота на трёх океанах этого было слишком мало, для защиты позиций в Европе — чтобы не вызвать при этом враждебности Лондона — слишком много. «Военный флот Германии доказал свою неспособность померяться силами с английским и защитить колонии, — констатировал Валерий Брюсов в начале сентября 1914 г. в статье «Война вне Европы». — Почти треть её торгового флота находится в руках неприятеля, остальные суда в лучшем случае обречены на бездействие. На создание германского флота истрачены были миллиарды марок как из общеимперских сумм, так и собранных по всенародной подписке. Крушение этих заветных надежд — первый решительный и очень чувствительный удар, постигший Германию».

^{Альфред фон Тирпиц} 

Немецкая колониальная экспансия, начавшаяся в последней трети XIX в., по масштабам не могла даже близко сравниться с английской или французской. Немногочисленные колонии: Восточная Африка (нынешние Руанда, Бурунди и часть Танзании), Юго-Западная Африка (нынешняя Намибия), Того и Камерун на «чёрном континенте», порт Киао-Чао (ныне Циндао) в Китае, часть Новой Гвинеи и несколько архипелагов в Тихом океане — не представляли угрозы для Англии и Франции ни в геополитическом, ни в экономическом отношении, а с началом конфликта стали их лёгкой добычей. Тихоокеанские владения захватила Япония, вступившая для этого в войну. «Германия на помощь своих колоний рассчитывать не могла, — отметил Брюсов. — При настоящем положении дел она от них совершенно отрезана, да и вообще содержит в колониях лишь небольшие гарнизоны, преимущественно туземных войск, для местной службы». Напротив, французские «туземные» войска из северной Африки отличились в Европе, а англичане смогли перебросить сюда часть своей индийской армии.

Что было нужно Берлину? Антантовские и советские пропагандисты в этом на удивление едины. Например, «Большая советская энциклопедия» 1955 г. издания (том 32) утверждала, что «Германия в Первой мировой войне, имея целью добиться господства в Европе, стремилась: разгромить Англию, лишив её колоний и военно-морского флота; разбить Францию, Бельгию и Голландию, захватив их колонии; ослабить Россию, отняв у неё Польшу, Украину и Прибалтику, и лишить её естественных границ по Балтийскому морю; прочно укрепиться на Балканах». Согласиться можно лишь с «господством в Европе», к чему Берлин стремился со времён Бисмарка. Самые воинственные приближённые кайзера умели читать карту и понимали, что физически не могут разгромить британский флот, нанести Англии поражение в Европе и захватить колонии перечисленных держав без согласия Лондона, даже если немецкие войска пройдут по Парижу и вынудят Францию к «миру» вроде Франкфуртского. О «мировом господстве» мы поговорим в последней главе, когда речь пойдёт об Англии — единственной державе, которая в начале XX в. могла претендовать на него. Единственное уточнение: употреблявшееся в данном случае немецкое слово weltmacht означает не «мировое господство», а «мировая сила» или «мировая держава», аналогично английскому world power. To, что Германия стремилась к статусу мировой державы и по праву рассчитывала на него, отрицать не будем.

Для полноты картины надо разобраться с тремя клише, служившими для объяснения вступления Берлина в войну и доказательства его агрессивности. Это «прусский дух», «тевтонский милитаризм» и «пангерманизм».

С первыми двумя историку трудно иметь дело из-за их нематериальности и субъективности. Здесь, как в характеристике Франца-Фердинанда, одни и те же качества оценивались с противоположным знаком. У нас «патриотизм», «боевой дух», «дисциплина» и «готовность». У противника «шовинизм», «милитаризм», «тирания» и «агрессия». Верно, что германские военные мечтали о войне — как и их коллеги во всех других странах: «работа у них такая». Верно, что социальный статус и мобилизационный потенциал германской армии был самым высоким среди великих держав. Редактор американского «Журнала армии и флота» Чёрч писал осенью 1914 г.: «Германия готова, остальные не готовы. Это качество её военной системы достойно похвалы, а не порицания, поскольку чего стоит армия, если она не готова, когда пробьёт час? «Германский милитаризм» — не то, что должно быть «искоренено», а то, что надо перенимать другим странам, не исключая наши Соединённые Штаты». «Германия оказалась более готовой к войне, чем её враги», — сделал вывод военный историк генерал Андрей Зайончковский.

Милитаризм существовал во всех крупных и во многих мелких странах. Воинственных идеологов тоже хватало везде, но в 1914 г. читатели английских и французских газет твёрдо

знали о существовании всего четырёх человек — разумеется, немцев — в которых воплотились милитаризм и агрессия. Это кайзер, философ Ницше, профессор Трейчке и генерал Бернгарди. Двое последних не заслуживали столь громкой славы. Изучавший историю в семинаре Генриха фон Трейчке в Берлинском университете, Бёрджес вспоминал: «Я никогда не принимал его слишком всерьёз и никогда не слышал, чтобы кто-то принимал. Он говорил много здравых вещей и кое-что странное. Никто не цитирует здравые вещи, а странные раздувают до карикатурных размеров». Генерал Фридрих фон Бернгарди написал книгу «Германия и будущая война» (1912) — в которой критиковал соотечественников за… «излишнее миролюбие», — находясь в запасе, а не на действительной службе. Тем не менее кайзер заметил: «С этим человеком надо построже, он сеет зло», — и приказал «предупредить» автора. Германская пропаганда вспоминала про сочинения французского полковника Артюра Буше «Франция победит в завтрашней войне» и американца Гомера Ли «День саксов» (имевший чин китайского генерала, Ли призывал Англию уничтожить немцев), но не смогла обеспечить им всемирную известность. Грозный призрак «пангерманизма» обязан своим существованием деятельности Пангерманского союза — шовинистической организации, возникшей в 1891 г. и в лучшие годы насчитывавшей не более 22 тыс. человек. В воображении современников «пангерманизм» противостоял «панславизму». После войны практичные американские историки попытались разобраться, что же это было. Вот вывод одного из них: «Даже на подъёме германского национализма соотечественники воспринимали членов союза как малочисленную группу фанатиков, не имеющую влияния». Экс-канцлер Бетман-Гольвег отметил, что «чрезмерное проявление пангерманизма в значительной мере было лишь эхом страстных выпадов шовинизма в странах Антанты» и что «пангерманские идеи производили в немецких головах большую путаницу и могли быть использованы нашими врагами для дискредитирования самой сущности немецкого духа». Реальный политический вес пангерманистов был не больше, чем у Антисемитской национальной лиги Франции Эдуарда Дрюмона, и меньше, чем у Лиги патриотов агитатора-реваншиста Поля Деруледа, которые всемирной славы не приобрели. И довольно об этом.

Повторим вопрос: «Что было нужно Берлину?» — поскольку он остался без ответа.

^{Теобальд фон Бетман-Гольвег}

В политическом отношении — улучшить своё положение в Европе, поскольку Бисмарк и его наследники умудрились испортить или, по крайней мере, осложнить отношения практически со всеми соседями. Для исправления такой ситуации война послужила бы наихудшим средством, что было ясно хотя бы из опыта Франкфуртского «мира».

В экономическом отношении — добиться равных с Англией, Францией и США условий для распространения своих товаров по миру и бесперебойного снабжения метрополии всем, в чём она нуждалась, включая сырьё и полезные ископаемые. Этой цели был призван служить самый масштабный проект германского империализма рубежа XIX—XX вв. — Багдадская железная дорога, ставшая, по словам В. В. Готлиба, «олицетворением стремления к проникновению на Средний Восток». «Назначение дороги, — пояснил историк, — состояло в том, чтобы, благодаря доведению её до Персидского залива, отвлечь ближневосточную, индийскую и дальневосточную торговлю от торговли с Лондоном по морю, направив её по суше — в Германию. Более того, безопасное расположение во внутренней части Малой Азии придало ей исключительное стратегическое значение в предстоящей борьбе с Великобританией».

Для завершения строительства и обеспечения функционирования дороги требовалась согласие Турции, России и Великобритании. С Турцией вопрос решился быстро. Россия по соглашению от 6(19) августа 1911 г. — подписанному в Петербурге, но известному как Потсдамское, поскольку оно оформило договорённость двух императоров, достигнутую годом раньше в Потсдаме, — обязалась не препятствовать сооружению магистрали в обмен на признание своих специальных интересов в северной Персии. В июне 1914 г. удалось договориться с Англией: за своё «непротиводействие» она потребовала отказаться от постройки последнего участка дороги, от Басры к Персидскому заливу, тем самым признав её господство на побережье. К моменту сараевского выстрела соглашение было готово, поэтому провоцировать войну с участием Лондона в такой ситуации было нелепо. Оно так и осталось неподписанным — явно не к выгоде Берлина. Эдвард Эрл, автор ценной книги о Багдадской железной дороге, сделал вывод: «Если бы соглашение состоялось десятью годами ранее, оно могло бы предотвратить отчуждение двух стран друг от друга. Если бы оно состоялось в любое другое время, кроме самого кануна великой войны, оно стало бы мощным стимулом для англо-германского сближения».

Добавлю также, что требования «равенства в колониях» нужны были Германии главным образом для получения уступок в Европе. По соглашению 1890 г. с Англией об уточнении границ колониальных владений в Африке она, в частности, отказалась от архипелага Занзибар (1900 кв. км) в обмен на остров Гельголанд (1,7 кв. км) в Северном море, который был превращен в крепость. Нацисты, требовавшие в 1930-е гг. возвращения колоний, тоже хотели воздействовать этим на Лондон и Париж ради пересмотра Версальского «мира».

Почему же Германию включают в число главных виновников мирового конфликта? Основное конкретное обвинение: она не только не удержала Австрию от войны с Сербией, но и провоцировала её, что было частью общего, далеко идущего плана. Вена не противилась, поскольку была несамостоятельна в своих решениях и находилась в «вассальной зависимости» от Берлина. Попробуем разобраться.

Марксистские историки объясняли всё предельно просто: экономически Австро-Венгрия была слабее Германии, поэтому политически зависела от неё. Объяснить таким же образом политику Берлина они не могли: экономическая экспансия требовала мира, а не войны, — поэтому в ход шли штампы вроде «тевтонского милитаризма».