Первая просека
Шрифт:
Техникум и вечерняя школа, где учился Пригницын, помещались в одной избе, и каждую перемену он бежал к Любаше. Даже по воскресеньям стал без всякого приглашения захаживать к Рудневым: придет, посидит, а потом то дров наколет или воды натаскает, а то поможет Никандру по хозяйству — чистить стайку у коровы или еще что-нибудь. И почти всегда он являлся с подарком Любаше или с махоркой для Никандра.
— Га, а мне на кой копить гроши! — похвалялся он. — Зарабатываю хорошо, живу один, зачем мне гроши?
Ни с того ни с сего он стал звать Никандра папашей, а Феклу — мамашей.
Постепенно у Рудневых к нему привыкли и перестали тяготиться им. Даже в иное воскресенье, когда Пригницын запаздывал, Фекла говорила Любаше:
— Чтой-то твой цыганенок не идет…
— Да ну, мама! — Любаша капризно морщила пунцовые губы, а сама нет-нет да и глянет украдкой в окно.
Как-то за ужином Никандр сказал:
— Опять о нашем цыганенке прописали в газете, ударником величают.
— А это правда, что он ударник? — спросила Любаша.
— А чего ж не правда? Парень выхаживается. В самом деле, видать, сурьезным вырастет.
В канун Дня Красной Армии Никандр, придя обедать, сказал Фекле:
— Ведь вот чертяка, Колька-то наш! Принесли утром пригласительные билеты на вечер, так он выклянчил и для себя и Любки. Говорит: «Не имеете права не давать моей невесте…» Придет Люба, скажи, чтобы собиралась на вечер, — Колька наказал.
К тому времени на стройку пришли последние батальоны военных строителей. Закончился труднейший ледовый переход. Пройдут годы, и его назовут легендарным. И это будет справедливо: шесть тысяч комсомольцев-красноармейцев с полной боевой выкладкой прошли пешком около четырехсот километров в лютые морозы, в пургу, утопая в снегах. И за время перехода ни один боец не выбыл из строя.
Теперь Комсомольск не испытывал недостатка в рабочей силе. Возникали новые участки промышленного и жилищного строительства. Готовились проекты застройки жилых кварталов рублеными и многоэтажными каменными домами.
День Красной Армии было решено провести с большой торжественностью.
Пригласительные билеты на вечер получили и Захар с Настенькой. Захар ждал с нетерпением этого вечера. У него было такое чувство, будто он готовится к встрече с тем милым сердцу боевым братством, с которым расстался так давно и так недавно.
Нет, два года не были прожиты впустую! За это время Захар открыл для себя новый мир чувств и мыслей. Он стал рабочим.
Когда-то, изучая политграмоту, он, казачонок с Дона, за этим словом смутно угадывал нечто суровое, исполненное решимости и самопожертвования, и, если говорить правду, холодное и, может быть, жестокое в самом своем существе. Теперь он сам стал рабочим. И постепенно слово «рабочий» становилось все более близким и осязаемым, и как-то незаметно Захар привык к нему. Именно привык, а не почувствовал значения этого слова. Но шло время. Захар стал ударником, и его имя все чаще появлялось в газете, произносилось на торжественных собраниях, и он вдруг понял истинный смысл этого, некогда далекого, а теперь родного слова — «рабочий». Так это же все: и он, и Иван Каргополов, и покойный Коля Бонешкин, и Мишка Гурилев — все они, такие обычные и вместе с тем такие разные, — это они и есть рабочие!
Может быть, именно поэтому и было у него такое чувство — тревожное и светлое, и уже больше не казалось столь роковым его падение с конем в кавшколе.
Захар вернулся с работы раньше Настеньки и по холостяцкому обычаю сам принялся разглаживать костюм. Богу одному известно, где и как добыла Настенька утюг, но сейчас он оказался очень кстати. Когда Настенька пришла домой, румяная и с инеем на воротнике, Захар уже доглаживал брюки, превращая складки в настоящие лезвия.
— Как ты хорошо умеешь гладить, Зоря! — говорила Настенька, раздеваясь.
— Это еще из кавшколы. — Захар старательно нажимал на утюг.
— Сколько времени в нашем распоряжении?
— Еще час. Давай, что тебе гладить?
Пока Настенька причесывалась, на столе уже лежало ее самое любимое клетчатое платье.
— Ты готовь ужин, а я поглажу, — говорил Захар, усердно налегая на утюг.
И вот они торопливо шагают по скрипучему снегу.
— Я так волнуюсь, Зоря — говорит Настенька. — Там, наверное, все будут хорошо одеты, а я…
— Лучше тебя все равно никого не будет. Во всяком случае, для меня. Или ты хочешь понравиться еще кому-нибудь? Прозорову, например?
— Не говори глупостей, — хмурится Настенька. — Что мне Прозоров?
— Молчу, молчу, — поспешно отступает Захар.
В фойе гремел духовой оркестр, когда они подошли к кинотеатру «Ударник». У входной двери стоял шум, кто-то скандалил. Голос показался Захару знакомым. Так и есть, Пригницын!
— Га, ну и что же, что мужская фамилия? — кричал тот. — Чудак человек, да это моя невеста, а билет мне отдал товарищ. Понимаешь или нет? Я же ударник! — убеждал он билетера. — Пригницын моя фамилия, небось читал в газете?
Захар так и замер на месте, увидев Любашу позади Пригницына.
— Ну, чего ты, Зоря! — подталкивала его Настенька. — Проходи же!
У Захара будто язык отнялся. Ему было и жаль Любашу, и боязно было, что Настенька что-нибудь поймет. Но вот билетер пропустила Пригницына и Любашу. Захар заметил, как она мельком бросила взгляд в его сторону. О, сколько огня было в этом взгляде! Что было в нем — ненависть, упрек, презрение? Долго ощущал Захар на себе этот непонятный взгляд и тяготился им.
В фойе, где гремел духовой оркестр, Настенька спросила:
— Что с тобой, Зоря?
Но тут подошел Прозоров, внимание Настеньки перешло на него.
Захар рассеянно слушал их разговор, но не улавливал смысла слов. В душе бродили тревожные чувства, вызванные воспоминаниями.
В это время кто-то хлопнул его по плечу. Обернувшись, Захар увидел Мишу Гурилева. Безупречный черный костюм, ослепительно белая рубашка, черный галстук, гладко зачесанные назад иссиня-черные волосы. Гурилев весь сиял.