Первая просека
Шрифт:
Встретившись взглядом с Захаром, она радостно зарделась и показала конверт. Захара будто ветром сдуло со штабеля. Не подозревая того, как больно ранит он душу девушки, Захар схватил письмо и с нетерпением вскрыл.
Долго стояла Любаша возле телеги, растерянная и расстроенная, не зная, что делать. Потом отошла, с неловким чувством присела неподалеку от Захара. Никогда она еще не испытывала такого подавленного состояния, как в эти минуты, ей мучительно хотелось разрыдаться.
Наконец Захар прочитал письмо, взглянул на Любашу, и глаза их встретились. Захар понял, что с Любашей неладно: никогда в ее взгляде не видел он столько печали, плохо скрытой за жалкой, растерянной улыбкой.
— У вас что-нибудь случилось, Любаша?
— Нет, ничего у меня не случилось, Захар, — ответила она, стараясь казаться беспечной. — Ну, что пишет твоя девушка?
— Зовет обратно, — коротко ответил Захар.
— Ну и как ты? Поедешь? Или будешь ждать тут?
— Не знаю.
— Почему не знаешь? — Любаша вся насторожилась, впилась глазами в лицо Захара.
— В общем, не подумал еще, — уклончиво ответил он, отводя глаза.
— Захар, иди получай свою миску! — нараспев, игриво позвала Кланька. — Оставила тебе самую гущу.
Любаша не сводила глаз с Захара, пока он ел. А ел он жадно, набирал ложку до краев и нес ее ко рту осторожно, чтобы не расплескать. С такой же жадностью он съел кашу с соленой рыбой.
Любаше больно было смотреть на все это. С каким удовольствием она повела бы его домой и накормила досыта!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
За окном осенняя непогодь. По стеклам дробью секут косые струи дождя, порывистый ветер бешено стучится в раму.
Засунув руки в карманы синих кавалерийских галифе, Ставорский нервно прохаживается по комнате. Половицы из сырых досок жалобно поскрипывают под его тяжелыми шагами. Он недавно переселился в эту комнату нового рубленого дома для инженерно-технических работников, выстроенного на отшибе. Грубо обтесанные бревна с прядями пакли в пазах, наскоро сколоченный из досок стол, железная койка, полушубок, пахнущий овчиной, на гвозде, вбитом в бревно, — неуютная обстановка! Но зато здесь никто не подслушает: дверь обита толстым слоем войлока и мешковиной.
Ставорский нервничает, часто посматривает на луковицу серебряных часов. Время от времени останавливается у окна, смотрит на Амур. Там, по неоглядной излучине почерневшей реки, бегут, перекипая, гряда за грядой волны с белыми бурунами на горбинах. Далеко-далеко, под тем берегом Амура, возле Пивани, сквозь мглистую сетку темнеет кургузый катеришко. Отчаянно борясь с волнами, он тащит на буксире плоскую халку [1] , груженную камнем. Кажется удивительным: почему она не тонет? Халка то и дело исчезает с поверхности воды, и каждый раз кажется, что она уже потонула; но нет, черная ее полоска вновь и вновь появляется позади катера.
1
Халка — небольшая баржа-плоскодонка.
А у этого берега Амура дымят пароходы — два буксира и один пассажирский. Последние. Сегодня должны уйти. За ними, подальше, — вереницы барж. По сходням бегут цепочки людей с мешками, ящиками, с «козами» на спинах, нагруженными кирпичом. Хотя время только к полудню, за окном до того пасмурно, что кажется, опускаются сумерки.
Осторожный стук в дверь.
— Войдите! — Ставорский круто повернулся от окна.
Кто-то дернул за ручку и затих.
— Да сильнее! — крикнул Ставорский, шагнул вперед и ударом ноги с треском распахнул дверь.
— Здравия желаю, Харитон Иванович, — просипел гость простуженным басом.
— Закрывай быстрей дверь, холода напустил! — вместо приветствия недовольно сказал Ставорский.
— Дозвольте раздеться?
— Раздевайся.
Гость, бывший казачий урядник Карнаухов, снял дождевик, стряхнул с него воду у порога, потом стащил старый ватник и все это повесил на гвоздь рядом с полушубком хозяина.
Ставорский покосился на ватник, спросил:
— Вшей нет?
— Что вы, что вы, Харитон Иванович, я за собой слежу.
Карнаухов разгладил на круглой, как шар, почти облысевшей голове реденькую поросль, вытер рябое, глянцевито-бурое лицо довольно грязным платочком, потом долго сморкался. Был он невысок, до уродливости широк в плечах, отчего голова казалась по-детски маленькой. Тускло-свинцовые глазки его то живо бегали, то застывали, нацеливаясь на собеседника или на какой-нибудь предмет.
— Спирт принес?
— А как же, Харитон Иванович, раз велено…
— Доставай.
Карнаухов запустил руку в карман дождевика, извлек бутылку, туго закупоренную грязной бумажкой. На столе появился кусок кетового балыка, краюха черствого хлеба.
— Ну, за что же выпьем, Харитон Иванович? — спросил Карнаухов, поднимая стаканчик — мыльницу от бритвенного прибора, — до краев наполненный разведенным спиртом.
— Сейчас придет одна женщина, — вполголоса сказал Ставорский. — Она передаст важные указания. Так вот давай за объединение сил.
— Ну, за объединение так за объединение.
Они выпили, закусили молча.
— Там у тебя, говорят, двое новых? — Ставорский исподлобья посмотрел на Карнаухова.
— А кто сказал?
— Кто же может сказать, кроме верных людей!
— Появились двое старых дружков Рогульника. Но я их еще не видел. Сказывают, вместе скрывались на прииске в прошлом годе. Обещал привести. На рыбалку вместе поедем. Там и прощупаю их.
— Если будет что-нибудь порядочное, приведешь ко мне, — сказал Ставорский, снова берясь за бутылку. — Зимой предстоят важные дела.