Первое апреля октября
Шрифт:
— А-а, — кивнул Бредяев. — Ага.
— Кашель у вас нездоровый какой, — повёл чутким ухом терапевт Головушкин в сторону человека с ружьём. — Сухой?
— Сухой, — покосился на него сторож. — С утра, это, ни капли. А ты как узнал, родёмый?
— Я врач, — пряча за безразличной деловитостью профессиональную гордость, отвечал Головушкин. — Слух у меня… У музыканта, положим, на ноты всякие слух, а у меня — на кашли.
Эскулапы рассредоточились, залегли. Пётр Сергеевич пристроился рядом с дедком-сторожем. Лежать здесь, на вокзальных задворках, можно было вольно, не прижимаясь друг к другу, поэтому застарелый кислый запах, исходящий от дедовой
Пётр Сергеевич положил голову на холодный рельс. Уху сразу стало неудобно, зябко и гулко. То ли где-то вдали приближался поезд, то ли создавался эффект подобный эффекту от поднесённой к уху ракушки.
— А вы зачем здесь? — от нечего делать решил он проинтервьюировать сторожа.
— А зачем и все, — охотно отозвался дедок. Говорить ему было трудно — то и дело отрывистый лающий кашель заставлял его прикрывать рот желтоватой сухонькой ладошкой. — Помереть, это, хочу.
— Ну а каковы причинно-следственные связи? — настаивал Пётр Сергеевич, по примеру Пронькина подкладывая под ухо платочек.
— Смертоубивец я, — отозвался сторож после очередного тряского приступа кашля.
— Это как же? — похолодел Пётр Сергеевич.
— А так, — охотно отозвался дедок.
И принялся рассказывать.
5. Скорбная быль сторожа Гипербореича
Значит, это, в середу было дело… Нонеча у нас день воскресный?.. Ага, ну, значит, это, три дни тому. Сижу я, значит, на вахте (сторожем я в потребсоюзе), тверёзый сижу (а по середам я всегда тверёзый), бдю и кросворд гадаю в «Арг ументах» (моя любимая газета по кроссвордам). Гадаю, стало быть, а там слово такое замудрёное из девяти буков — как, дескать, по-другому можно назвать тепловоз? А я ни в зуб ногой, не смотри, что слово такое, это, простое. Тут является Зан ачка наша, Тамарка (это её так за скупердяйство еёшное прозвали — Заначка. А вообще она зам, стало быть, начальника. Замначка — заначка, вот как). Она мне:
— Гипербореич, — говорит… Это, стало быть, зовут меня так — Самуил Гипербореич. Да отчество как отчество, чего, привык. Ну, вот, значит, она и говорит: — Гипербореич, колонисты опять дыру просквозили. Поправить бы надо.
— Тёзки мы с батюшкой вашим, — вставил терапевт Головушкин. Не для красного словца вставил — его действительно звали Гиперборей Казимирович.
Дедок отвлёкся на реплику терапевта коротким «ну и ладно» и продолжал рассказ.
— Колонистами у нас зовут тех, что из автоколонны тринадцать тридцать девять. Она забор в забор с нашим потребсоюзом стоит. А там дыра такая в заборе, что ходить можно туда-сюда чуть не в рост. Они, стало быть, колонисты-то, дырой этой пользуются, как Евротоннелем для всяких своих надобностей: шоферюги то спереть у нас чего придут, то пикник организуют на лужайке за конторой. Мы этот тоннель блокируем из раза в раз — то фанерой заколотим, то листом жести. Но этим чертям как приспичит, так они нашу блокировку сносят и дела свои чёрные с новой силой вершат.
Вот, стало быть, Заначка мне говорит: сходи, Гипербореич, пресеки Ла-Манш.
Взял я, это, молоток, гвозди, жести лист (всегда на такой случай имеется в каптёрке), пошёл себе. Иду, это, курю цибарку, «Приму», люблю «Приму»…
— С вашим-то кашлем?! Экстренно бросайте курить! —
— Medice, cura te ipsum, — отмахнулся по-латыни Гипербореич.
— Переходите, хотя бы, на «Мальборо», — успел посоветовать терапевт, прежде чем сторож продолжил свой рассказ.
Вот, это, подхожу я к Ла-Маншу и вижу: девка стоит, вся как есть голая. Стоит и, это, натурально смотрит на меня так, будто дать хочет. За давностью лет, сказать, я уже не очень-то помню, как баба смотрит, когда хочет дать, но такое, это, впечатление у меня тогда сложилось от её взгляда. Ну, я ей: «Ты чего, — говорю, — болезная, шныряешь тут в чём матерь родила?» А она мне: «За что же ты, говорит, мужа моего любимого на смерть сподбил?» «Не знаю, — говорю, это, ей, — ни мужа твоего, ни тебя самую, даже, это, по имени». «Имя, — говорит, — у меня простое и незамысловатное: Любовь», — говорит. И натурально тут же и дала. Прямо между глазьев, это, и дала. «А ты чего, — говорит, — подумал, пень старый?»
Вот, стало быть, отлежался я, пока она не ушла, болезная (и всё по мужу убивалась), закрыл евротоннель и обратно в сторожку — примочку, это, делать. Захожу, значит, в служебное-от помещение, а там — он.
— Кто? — встрял Бредяев, не перетерпев долгой затяжки сторожа от едкой «Примы», которую тот принялся раскуривать.
— Так, это, мальчик, — через минуту отозвался сторож, сплюнув долгую слюну и почмокивая губами. — Бледненький, это, такой весь, в белой, сказать, пижаме. А в руках мою берданку держит. Я ему кричу: брось ружжо, малец, не дай бог сотворишь чего. А он мне: «Я, — говорит, — возьму его поиграть? Я, — говорит, — верну потом, когда всё кончится». Насилу, это, отнял табельное оружие у мальчонки. Мальчонко-то, видать, тогонемного, с рельсов, это, сошёл.
Сторож раздавил о шпалу окурок «Примы», старательно растёр его между пальцами в махру и сдул, давая тем самым понять, что его скорбная быль окончена.
Наступило сочувственное молчание, которое длилось не меньше пяти минут.
— Так а смертоубийство? — вопросил наконец Пётр Сергеевич.
— А что? — не понял Гипербореич.
— Ну, про смертоубийство-то. В чём оно?
— Во мне, — коротко ответил человек с ружьём. И замолчал навеки.
— Вот так дела! — воскликнул Пётр Сергеевич. — Сторож-то помер.
— В каком смысле? — спросил терапевт Головушкин.
— Да вот так, — отозвался Бредяев. — Не дожил до смерти.
Пришлось Головушкину подниматься (он положил на освободившееся место снятую с груди табличку «Я нарушил клятву Гиппократа», чтобы случайно никто лёжку не занял) и осматривать почившего сторожа.
— М-дэ, — произнёс он в конце концов. — Отошёл. Ведь говорил же ему: бросай курить!.. Ну да ладно, надо пока оттащить его подальше. Не лежать же рядом с трупом — как-то ненормально будем выглядеть. Да и ему поезд уже, вроде, ни к чему.
— А ружьё? — резонно вопросил Пётр Сергеевич. — С ружьём что делать?
— Возьмите его себе пока, — нашёлся Головушкин. — На хранение. Вы у психиатра на учёте, надеюсь, не состоите?
— Не состою.
— И справочка имеется?.. Шучу, шучу, хе-хе.
Вдвоём они подхватили сухонькое тельце Гипербореича и оттащили его за насыпь, к пустой брошенной и заржавелой цистерне. Там сложили ему руки на груди, как полагается покойнику, а терапевт накрыл его своим халатом. Получилось вполне даже пристойно и симпатично.