Первое поручение
Шрифт:
— Зачем же рулоны распускать? Если интересовал метраж, наверно хозяйка сказала бы.
— Нет, я все золотые искал. Меня Василий Кузьмич особо предупредил, чтобы я в первую очередь искал золотые. Да… Избу обшарил, перехожу в чулан. А на чулане — замок.
Петр Петрович не только рассказывал, а я не только слушал. Время от времени мы прерывались и выпивали по рюмочке. Постепенно стало накапливаться. Я заметил, что фразы Петра Петровича сделались короче, интонация отрывистей. Между прочим, незаметно он перешел на «ты».
— Ты понял мою задачу? Замок! Ключ хозяйка не дает: говорит, потеряла. Сорвать! Но насчет срывания замков мне Василий Кузьмич ничего не говорил. Ладно. Подождем. Но пока я хожу спрашивать у Василия Кузьмича, они оттуда все перепрячут.
— Да, действительно вы попали в тяжелое положение. Наверно, нашли остроумный выход.
Петр Петрович хлопнул по ляжке от восхищения.
— Именно. Для того и рассказываю. И Василий Кузьмич меня тогда похвалил.
— Наверно, пролезли в оконце.
— Не то.
— Разобрали потолок?
— Не то, — хохотал Петр Петрович. — Не то.
— Сделали подкоп?
— Не то, — совсем захлебнулся в смехе Петр Петрович.
— Сдаюсь. Моя фантазия иссякла, не томите душу.
— Да… Не догадался. Я, видишь ли… повесил на чулан свой замок. Я не могу войти, но чтобы и они…
— Остроумно! Однако я опять переспрошу. Сейчас-то, спустя тридцать лет, как вы на это смотрите? Допустим, я вот начну у вас все выбрасывать на пол, а на ванную комнату повешу замок. Наверное, вы обиделись бы. Стали бы протестовать. Если бы, конечно, поняли, что все это не шутка с моей стороны.
— А что мне было делать? Если бы я отлучился хоть на минуту, они бы сразу в чулан. При моей стратегии все прошло благополучно. Как только хозяйка увидела, что ее дело труба, сразу нашелся ключ.
— Что оказалось в чулане, целая бочка золотых?
— Не. Кое-какое барахло. Полушубок, тулуп, одеялишки. И один только золотой, да и тот — пятерка.
— Не много, значит, набарышничал он на косах.
— Не много. Однако дали мы ему срок, всю семью в эшелон, поминай как звали.
— И того, что с букварем?
— И того.
— А в зыбке?
— Куда его денешь? — Заткнула она его за пазуху, запахнула шубейкой. Ну, я так думаю, ребенок мучался недолго. Грудничок! Дорога же… Наверно, представляешь. Много по ней уехало, но никто не вернулся на старые дедовские места.
— Петр Петрович, все же я задам последний вопрос: подумайте и ответьте, за что вы наказали этого крестьянина и его семью?
— Как за что? Я сказал: за косы. Ездил в Москву, косами торговал.
— Но когда он торговал, это не считалось преступлением. Он не нарушал законов, не убивал, не воровал, не насиловал. Вот мы с вами сидим и пьем водку. Преступление или нет? А завтра скажут: все, кто пил водку, — в тюрьму либо на высылку. Я понимаю: человек совершил преступление, то есть преступил закон, его нужно наказывать. Вот я и спрашиваю: за что, за какое преступление вы наказали этого мужика и его семью, включая грудничка, качающегося в зыбке?
Петр Петрович впервые за весь вечер как-то странно забегал глазами то на полуопустевшие тарелки, то на свои руки, то на меня, то опять куда-то в сторону.
— Давай-ка лучше еще по одной дерябнем.
— Нет уж, Петр Петрович, ни пить, ни есть, ни разговаривать не буду, пока не ответите коротко и ясно — за что? Формулируйте. Вы же умеете формулировать.
Петр Петрович понял, что я решился не отступать. Он задумался, чтобы в самом деле сформулировать состав преступления.
— Нет, ты неправильно ставишь вопрос. Не его одного ведь. Сейчас стало известно: пять или шесть миллионов семейств. Как это — за что? Тогда об этом не разговаривали. В двадцать четыре часа…
— И все-таки. Я ведь с вас не слезу.
— Ну… За что, за что? За то, что он подошел под рубрику: ликвидация кулачества как класса, на базе сплошной коллективизации.
Этот ответ Петра Петровича может показаться неправдоподобным. Очень уж он по-школьному прозвучал. Как будто мне ответил не участник, не творец, не вершитель событий, а вот именно школьник на уроке. Он и выпалил эти слова как-то сердито, скороговоркой, чтобы только скорее удовлетворить въедливого упрямого собеседника.
— И вообще, дался вам этот мужик. Не он один. Говорю: пять или шесть миллионов. Если про каждого спрашивать — за что. Об этом никто никогда не спрашивал. Вернее спросить, зачем и ради чего.
— Ну и…
— Тут я могу сформулировать точно. Мы знали ради чего: ради цветущей колхозной жизни.
Целых полминуты мы просидели молча. Потом началось самое неприятное, утомительное для меня. Петр Петрович пустился рассказывать свою дальнейшую биографию. Она была длинна. Тянулись какие-то торфоразработки, кролиководство, ремонтные мастерские, курсы, борьба за урожай, борьба за надои, борьба за поголовье, заготовка веточных кормов, подвешивание коров на веревки, беспрерывная смена председателей, укрупнение, разукрупнение и вновь укрупнение колхозов, утечка рабочей силы из деревни, борьба с травопольной системой, торфяные горшочки, кукуруза… много там было всего.
Может, само по себе все это было очень интересно и назидательно, но мне почему-то казалось, что, проговори Петр Петрович хоть до самого утра, все равно интереснее того, что я услышал вначале, он уже никогда не расскажет.