Первое правило королевы
Шрифт:
Повторить и понять, в чем дело — в тебе или во мне самой. А может, в бывшем муже, который так старался убедить меня в том, что я ни на что не гожусь, и я уже почти поверила в это, и, когда появился ты, все оказалось… совсем по-другому! Щекам стало жарко.
— Александр Петрович, у нас с вами какой-то странный разговор.
Александр Петрович и сам был не рад, что затеял такой странный разговор.
— Я не хотел бы, чтобы вы играли против меня, — пробормотал он, — а по-другому… не получается.
— Не
Из крана капала в чашку вода — кап, кап… Ветер с Енисея налетал на стены, как будто хотел унести дом к Северному полюсу.
Наверное, очень одинокое и печальное место — этот самый Северный полюс.
— Ну ладно, — сказал он, злясь на себя все сильнее. — Спасибо за кофе.
— Пожалуйста.
— И помоги вам бог. Воевать против меня трудно.
— Александр Петрович, я не собираюсь против вас воевать.
— Да какое имеет значение, собираетесь или нет! Все равно придется. Или мы по одну сторону линии фронта, или по разные. Никаких других вариантов нет.
Она сама прекрасно знала, что нет, но с фронтом дело обстояло не слишком понятно.
За сегодняшний день столько всего случилось — словно бы открылся еще один фронт, ее личный, но как на нем воевать, она не знала. И еще не знала — с кем.
— С вашего разрешения я пойду.
Она кивнула и следом за ним вышла в холл, где кошка Джина уже пристроилась спать на его куртке. Тоника по-прежнему не было видно.
Ястребов посмотрел на Джину — она, ясное дело, крепко и безмятежно спала, — а потом перевел взгляд на Инну.
Инна пожала плечами. Кошки были частью ее жизни, а Ястребов Александр Петрович не был.
— Брысь, — не слишком уверенно велел Ястребов Джине. — Уходи.
Джина вздохнула легко, как истинная леди, и повалилась на бок, томно раскидав лапы.
Ну? Теперь-то ты понимаешь, с кем имеешь дело? Ястребов потянул куртку. Джина не шевельнулась.
— Что я должен делать?
— Вы должны действовать решительно, — посоветовала Инна, подхватила Джину и переложила. — Хватайте.
Ястребов проворно схватил куртку и надел. Джина спрыгнула с кресла. Вид у нее был недовольно-брезгливый.
— А там у вас что? — кивок в сторону кабинета. — Ремонт?
Инна оглянулась, увидела газетное поле от стены до стены и вдруг так струхнула, что опять повлажнели руки.
— Ничего, — пробормотала она, кинулась и закрыла раздвижные двери, — мне надо было бумаги посмотреть.
— На полу?!
— Мне так удобней, — холодно сказала она, — когда бумаг много.
— Вы разгадываете кроссворды?
— Ну конечно, — согласилась Инна, — что мне еще делать!
Он спрашивал просто так, оттягивая момент расставания.
Почему-то он был совершенно уверен, что больше с ней не увидится. То есть увидится, конечно, — во время
Впрочем, наверное, было бы еще хуже, если бы она согласилась на него работать. Он плохо себе представлял, как сможет вынести ее присутствие рядом с собой.
— Кстати, — вдруг спросил он, — вы не знаете, что случилось с Мухиным?
Она посмотрела ему в лицо ледяными голубыми глазами.
— Он застрелился ночью в своем кабинете.
— Нет, — мягко сказал он, — вы не знаете, кто его убил? Никаких слухов до вас не доходило?
— Почему именно до меня?
— Потому что именно вы знаете всех журналистов.
— При чем тут журналисты?
— При том, что журналисты всегда знают все.
— Может быть, журналисты и в курсе дела, а я ничего такого не знаю, Александр Петрович.
— Очень жаль, Инна Васильевна.
— Мне тоже очень жаль.
Вот тут, на том, что ей «очень жаль», он взял ее за локти, притянул к себе и поцеловал — не зря же он выдержал всю эту бессмыслицу, черт побери!
Ледяная корка словно лопнула, осыпалась колкими брызгами, и там, куда они попали, кожа зажглась и сильно натянулась. Удивительные глаза оказались совсем рядом, и вовсе не было в них снежной енисейской равнины, а только жаркое июльское небо.
Она обняла его так, что лопатками он почувствовал ее кулачки, сжавшие свитер, и выяснилось: то, что представлялось и вспоминалось ему, — чепуха, неправда по сравнению с ней, настоящей.
У него вдруг сильно закружилась голова, и он шагнул назад и привалился к стене, чтобы не упасть.
Он все время думал, что не должен ее отпускать. Как только отпустит, то придет в себя и все кончится. Останутся неловкость, стыд, и только один выход — вон в ту дверь, а оттуда в енисейскую метель, начавшуюся в этом году так неожиданно рано.
Да. Неожиданно. И, кажется, слишком рано.
Кулаки разжались, и она сунула ладони ему под свитер.
— Ты должен меня отпустить, — прошептала она ему в ухо, чувствуя, как он пахнет — одеколоном и сигаретами. Оказывается, она забыла его запах, а теперь вдруг узнала, как волчица.
Он кивнул, прислушиваясь только к ее рукам, которые трогали его спину, и позвоночник словно вздыбился.
— Слышишь?
— Что?..
— Отпусти меня.
— Конечно.
И опять поцеловал. Голова все кружилась, и хотелось закрыть глаза, и он закрыл их.