Первое правило королевы
Шрифт:
Она была намного меньше его, и это он тоже позабыл, и теперь ему казалось, что все было вечность назад, а длилось — миг.
Куртка упала на кошку Джину. Джина выбралась из-под нее, унизительно пятясь, рассерженная, хвост трубой.
Никто не обратил на нее внимания.
— Что теперь делать? — спросила Инна и щекой прижалась к его шее, к тому месту, где дрожала надутая от напряжения жила. — Ну вот что нам теперь делать?!
Он точно знал, что они теперь должны делать, и не понимал, почему она не знает.
Это же так просто. Проще и быть не может!
Второй этаж с ее спальней был слишком далеко, не добраться, и они остались на первом, в гостиной,
В гостиной стоял неудобный угловой диван, узкий и тщедушный, который подозрительно икал каждый раз, когда они пытались как-то по нему перемещаться. И вся казенная обстановка этого дома казалась чужой, словно надуманной, как будто кино снимали — про страсть, которая «внезапно скрутила», — и Инна все время помнила об этом.
В его зрачках плавали огоньки «трехламповой» люстры, и от огоньков глаза казались очень черными, страшными, долго смотреть в них она не могла.
Ты даже не понимаешь, что подошел слишком близко ко мне. Так близко, как только возможно.
Я сама строила свои баррикады и потому отлично знаю, какой они высоты и ширины, а ты перемахнул их, даже не заметив, и меня это пугает, а ты не понимаешь. Что ты можешь понять, обыкновенный земной мужчина, который, оказавшись на грани, уже не думает, не анализирует, не боится и у которого цель — только вперед! Я-то все время знаю, что мы не можем, не должны, что у нас все равно никогда и ничего не будет, а ты в этот момент знаешь только одно — простое, ясное, обжигающее, невозможное, — и тебе кажется, что ты непременно умрешь, если не доберешься до своей цели. А добравшись, ты осознаешь то же, что и я, — что мы не можем, не должны, что ничего и никогда не будет.
Тогда ты был мне необходим, потому что спасал от несправедливости мира, и возвращал меня обратно, и говорил мне: ты красивая, лучшая, и я непременно умру, если не получу немедленно — именно тебя.
Сейчас ты мне нужен совсем по-другому, потому что, оказывается, я все время думала о тебе, каждую секунду помнила, какой ты и какая я — с тобой. Сейчас ты мне нужен не от отчаяния и горя, а именно потому, что это ты, такой, каким я тебя узнала в самый первый раз.
И ничего этого ты не понимаешь, и я не стану тебе объяснять, потому что ты и так сокрушил все линии моей обороны, и я не пущу тебя ближе, чем ты уже есть, и я справлюсь с собой, когда окажется, что никогда не смогу получить тебя так, как мне бы хотелось.
Ведь я и сама не знаю, как мне бы хотелось…
Он шел напролом, и в этом она тоже узнавала его и радовалась тому, что узнает, а потом перестала думать — совсем.
Он делал с ней все, что хотел, и даже рычал оттого, что все это было как надо — просто замечательно. Он вовсе не был лихим и многоопытным любовником, что бы там ни писали про него газеты, а они чего только про него не писали, — обыкновенный, стесняющийся, не слишком уверенный в себе человек.
В тот первый раз он ничего не боялся — отказа или неловкости, из-за того, что они почти не знакомы. Он часто видел ее в репортажах и на вечеринках, так что ему казалось, он давно и хорошо ее знает, и его отношение можно было выразить примерно так: слишком умна, слишком красива, ну ее к шутам!.. Инстинктивно он знал, что такие женщины редки и опасны, что именно такие порабощают, парализуют и губят тех, кто слабее, — а слабее все.
Кто там?.. Клеопатра, кажется, как раз из таких, очень редких, очень опасных.
Потом он обо всем забыл — потому что она была бледненькой, расстроенной, ела, как маленькая девочка, задумчиво и равнодушно, рассказала про мужа — он и предположить не мог, что у Клеопатры может иметься муж! — а потом зарыдала из-за того, что у нее остыла ванна, и он почувствовал себя намного сильнее, чем она. Сильнее, увереннее, старше — в конце концов, у него когда-то тоже была жена, и он тоже печалился, когда разводился, и хотел, чтобы все осталось как было, а потом долго привыкал к одиночеству и объяснял сыну какую-то ерунду не своим, педагогическим голосом, а сын, подумав, сказал: «Все ясно, пап. Просто вам не надо было жениться. Зачем? Одна морока!»
И вправду морока, подумал он тогда. Прав его ребенок.
В первый раз он был утешителем и думать забыл про «Клеопатру».
Теперь все повторялось — так и не так. Ее не надо было утешать, и вряд ли он решился бы на что-нибудь, если бы застал ее в том самом черном костюме, в котором она была на приеме, и с черными жемчужинами в ушах. Бриллианты вокруг жемчужин разбрызгивали холодный и острый свет, и он вдруг подумал, что она похожа на эти жемчужины с бриллиантами — свет был ледяной и яркий, синие и белые искры, а в середине матовая глубокая чернота. В джинсах и свитере она казалась странно молодой, невысокой, ладной — каждый раз что-то смещалось в голове, когда она проходила слишком близко от него, доставая чашки и встряхивая дурацкий кофе в дурацкой турке. Он помнил ее загорелую грудь в фестонах и волнах очень дорогого белья, знал, какая она на ощупь, помнил, как тяжеловесно помещается у него в ладони — и в затылке начинало сильно и равномерно стучать, а Инна всего лишь наливала ему кофе, черт бы его побрал!.. У него не было никаких шансов уйти «просто так» уже тогда, когда он только принял решение пойти к ней «поговорить»!
И еще он все время помнил о противоборствующих группировках, о сибирских реках и Лимпопо, и думал так: больше ничего не будет.
У сына Ясира Арафата и дочери Беньямина Нитаньяху шансов обрести друг друга больше, чем у Инны Селиверстовой и Александра Ястребова, хотя последние и не разделены рекой Иордан.
Они разделены политикой, а это значительно хуже.
И оттого, что в их разъединении была бесповоротная неизбежность, соединение оказалось слишком серьезным, болезненным, значительным, и его не смог испортить даже подло икающий диван!..
Инна очнулась — словно из обморока выбралась, — потому что очень замерзла. Она стала подтягивать ноги, вяло недоумевая, что с ней такое случилось, как это она ухитрилась заснуть на диване в гостиной, да еще голой, да еще без одеяла, и поняла, что рядом с ней что-то большое, теплое и притягательное и об это вполне можно греться, и она подсунула под это холодные ноги, завозилась, устраиваясь, и вдруг это большое тоже зашевелилось, двинулось, и оказалось, что она смотрит прямо в черную дыру, без проблеска света, в ничто — в его черные и страшные глаза.
Господи, все повторилось!.. Все повторилось, и даже не так, как было тогда, в Москве, а — острее, жестче, сильнее, и с этим теперь придется жить.
Она засуетилась, стала натягивать покрывало, и он чуть подвинулся, чтобы она смогла натянуть.
— Замерзла? — спросил заботливо и прижал к себе поплотнее.
Если бы дело было в том, что она замерзла!
Одежда — мужнин свитер, свекровины носки и джинсы, ее собственные! — была разбросана на ковре с розой посередине.
Я ненавижу этот ковер. Я ненавижу розу кисельного цвета. Ужасно, что мои вещи валяются на этом ковре.