Первомост
Шрифт:
Быть может, и не вынес бы Маркерия живым из этой битвы вороной конь, потому что летел за ним вдогонку ордынец, намереваясь ударить тяжелым топором, но вышло так, что под ордынцем был конь белый, недавно им захваченный у какого-то русского беглеца, - не ведал этот ордынец, что конь белый и конь вороной сроднились между собой, и не успел даже удивиться, когда его, сызмальства приученного к верховой езде, белый конь легко сбросил с седла и ударил насмерть задними копытами и, громко заржав, помчался следом за вороным, выносившим из смертного поля израненного юношу Маркерия.
Наверное, так оно и было на самом деле, потому что никто больше не спасся в Козельске, одной лишь человеческой силы для этого оказалось недостаточно; кроме того, у Маркерия оставались очень важные дела на этом свете,
За лето, проведенное в монастыре, Маркерий часто беседовал не только с игуменом, но и с Кириком. Рассказал он этому хилому монаху про Светляну, чем вызвал у пресыщенного священной мудростью инока нечто похожее на зависть, потому что Кирик, тяжело вздохнув, произнес:
– Было и у меня однажды. Вельми влюбилась в меня женщина одна. Охладил ее пыл, лишь показав свое никогда не мытое тело.
– Утопить бы тебя мало!
– сердито воскликнул Маркерий.
– Чтоб не паскудил ты рода людского! Смердишь, аки пес, и рад! Народ наш превыше всего ставит белую сорочку чистую, а посмотри-ка на себя! Ряса, как волчий хвост, собрала на себя всю грязь...
Кирик ничего в тот день не ответил, но тайком от всех начал мыться, иногда стирал свои порты, выбирая укромные днепровские заводи в лозняке, чтобы никто его там не видел.
Вот так он и стоял в один из теплых летних дней, забредя в теплую воду заливчика, и стирал свои порты. Во время заутрени отбил сегодня триста поклонов перед иконой богородицы, молясь о спасении всех невинных от ордынцев и иных врагов человеческих; теперь болела у него спина, поэтому Кирик встал на колени. Смиренный и слабый, стоял на коленях, склонившись над водой, видел отраженное в заливе голубое небо, белые облачка, кругленькие, как кулачок. Вода была теплой, в воздухе излучалась благодать. Кирик словно бы прикорнул малость, пока намокали порты, как вдруг беззвучно раздвинулись лозы у него за спиной, Кирик не услышал ничего, потому что как-то словно бы оглох от благодати, но, когда открыл глаза, увидел в воде не голубое небо и белое облачко на нем, а страшного незнакомого человека. Человек этот, окровавленный, в изодранной одежде, в струпьях, страшный, будто с того света, остановился и смотрел глазами, будто неживыми, Кирику даже жутко стало, захотелось перекреститься, рука сама поднялась для крестного знамения, но тотчас же и опустилась бессильно, то ли от осознания греховности намерения, потому что Кирик хотел креститься рукой, в которой зажаты были его грязные, давно не стиранные порты, и вот рука мертво упала и хлопнула намоченными портами по воде, и водная гладь тяжело покачнулась, покатились по ней волны, и каждая из этих волн подхватила и понесла с собой то клочок голубого неба, то белое облачко, то кустик зеленых лоз, а одна из них понесла с собой и тулово незнакомого, забрав лишь середину, а другая подхватила только голову, относя ее дальше и дальше от окровавленного человека; человек протянул руки так, будто хотел поймать свою голову на волне, и уже словно бы и прикоснулся к ней кончиками пальцев, уже словно бы и в руки взял ее, да не удержал, голова отплывала все дальше, и руки неестественно и болезненно вытягивались в стремлении поймать голову, без которой, как известно, человек не человек, а только истукан безмолвный или же труп бездыханный.
Ужас охватил Кирика. Как был - без портов, мокрый, смешной и жалкий вскочил он, замахал руками, забормотал: "Сгинь, сгинь, нечистая сила!", закрыл ладонями то, что закрывают даже монахи, хотя ему больше хотелось перекреститься в этот миг.
– Это же я, Маркерий, - вдруг сказала ему из воды голова, отплывая еще дальше на подвижных волнах, нет, это сказал ему окровавленный, изрубленный, страшный человек, который стоял позади, держа в руках отрубленную свою голову (в этом Кирик теперь был убежден).
– Это же я, Кирик, неужели не узнал?
Речь исходила уже и не из головы, не из пересохших уст, а из всего этого израненного человека, это было чудо, но прежде всего был ужас и невероятность, и было еще что-то неизвестное и высокое, выше человеческих сил, и Кирик, как стоял, без портов, прикрывая грешное тело свое, упал на берегу и надолго лишился сознания.
Очнулся он от того, что Маркерий хлюпал ему в лицо водой, озабоченно всматриваясь в хилого инока.
– Ты что?
– спросил он, когда Кирик захлопал глазами.
– Испугался? Не узнал меня?
Кирик молчал. Разве он мог объяснить? Он потерял сознание от пережитого потрясения в тот момент, когда вдруг сверкнуло из далеких веков точно такое же видение, как и тут, на воде. Точно так же отрок-воин с отрубленной головой и даже почти с таким же именем: этот Маркерий, а тот Меркурий. Происходило это еще во времена императора Юлиана Отступника, который предал христианство и вознамерился возобновить язычество. Юлиан подошел к городу Кесарии, где был доблестный отрок христианский Меркурий, богородица послала к Меркурию Василия Великого, чтобы тот передал отроку ее волю: пойти на Юлиана, победить его, возвратиться в Кесарию и тут добровольно дать свою голову на отсечение, чтобы стать святым мучеником. Так и произошло, и в веках прославился святой мученик Меркурий Кесарийский. Через века он подал знак Кирику одним взмахом сотворить нового святого - Меркурия Смоленского, хотя для этого следовало всего лишь чуточку переиначить имя Маркерия, который самим своим подвигом в стычке с ордынцами уже завоевал право на святое мученичество.
Для ума не глубокого такое далекое сопоставление навряд ли было бы возможным, не говоря уже о том, что никто бы не стал терять сознание от мысли, пусть даже и весьма неожиданной и очень непривычной и дерзостной. Но ведь Кирик принадлежал к умам необычайным, в этом был убежден прежде всего он сам, поэтому так легко умел удивлять и даже поражать самого себя, вплоть до потери сознания.
Маркерий хотя и привел Кирика в сознание, сам тоже еще не мог похвалиться избытком сил, потому и не рассказал толком, что с ним стряслось в Козельске, но Кирику не очень и хотелось расспрашивать юношу. Он теперь жил только своим неотступным намерением, а для этого он должен был как можно скорее спрятать где-нибудь Маркерия, и даже не спрятать, а запереть, и броситься изо всех сил к игумену. Ведя коней в поводьях, они добрались до обители, и тут Кирик не пустил юношу в конюшню, - почему бы в самом деле этот изрубленный человек должен был валяться среди тварей бессловесных?
– а повел Маркерия в деревянную монастырскую башню неподалеку от конюшни, там было сухо, уютно, Кирик положил раненого на деревянной скамье, пообещал принести ему еду, и одежду, и воду, суетливо, с непривычной для него торопливостью вертелся вокруг юноши, быстро спустился вниз по скрипящей лестнице, закрыл тяжелую наружную дверь, заперев ее еще на дубовый засов, на что Маркерий и не обратил особого внимания, потому что не хотелось ему, чтобы кто-нибудь заглянул сюда и увидел его слабым и немощным.
Однако долго довелось ждать Кириковой воды и пищи, так долго, что Маркерий даже уснул и проспал до утра, а монаха все не было. Маркерий спустился вниз, подергал двери, попытался выбраться на волю - не вышло. Он с трудом взобрался на самую верхушку башни, посмотрел вниз сквозь щели очень высоко, чтобы прыгать, да еще и в его состоянии.
Снова ждал с нетерпением и потихоньку проклинал Кирика, который либо забыл о нем за своими молитвами, либо замыслил что-то недоброе.
Кирик же тем временем сидел, запершись с игуменом в келье. Он вбежал к игумену, запыхавшийся и обезумевший, попросил покрепче запереться, чтобы никто не вошел и не подслушал, и только после этого начал таинственно и многозначительно:
– Прославить можем свою обитель, игумен.
Игумен сидел на деревянном твердом топчане, чесал по обыкновению свое чрево под длинной сорочкой, зевал.
– Она и так славна.
– Чем же?
– всплеснул руками Кирик.
– Разве лишь конями?
– А хотя бы и конями? Конь - тоже божья тварь.
– Грех такое молвить.
– Вот уж и грех! Ты вот перечел такое множество книг, быть может, даже больше патриарха Фотия, а кто тебя знает? Только нам надоедаешь со своими словесами - вот и все. А обо мне повсюду ведомо. По всей земле. Потому что ни у кого таких коней не купишь, как у меня.