Первостепь
Шрифт:
– Не знает, – он соглашается. Случай – то, что случает. С кем и кого? Пускай расскажет.
– Мне приснилась одинокая яблоня. Красный лось толкнул её рогами, и тогда упало зелёное яблочко, ударилось о землю и стало маковым лепестком. Потом дунул ветер и понёс лепесток на закат, вслед за солнцем, в страну теней. Когда я проснулась, то сразу же рассказала отцу о дурном сне, и он перепугался. Он решил отвести этот сон. Он объявил, будто я ушла; я прикинулась мёртвой. Мы разыграли смерть. Отец хотел продержаться весь день до заката, но шаман сказал, что достаточно до полудня или покуда дождик не смоет, потому что детский сон не такой серьёзный. Мы ведь правильно сделали, Режущий Бивень, правда? В т я, жива!
Она стукает себя ладошкой выше грудей и улыбается, очаровательно улыбается, неотразимо, как само солнце. И он улыбается тоже в ответ, не в силах сдержаться. И солнце другое, небесное, также вдруг пробивается в узкий разрыв облаков и светит девочке
– Режущий Бивень… А те твои слова… Может, и они были только отводом? Может, и ты хотел разыграть, отвести дурной сон? Как, Режущий Бивень?..– она немного молчит и вдруг добавляет совершенно странные слова. – Ведь Но-А будет другим.
Синева её глаз не способна вместить всей надежды, надежда льётся через и брызгает на него. А он как будто морщится, у него что-то заело. Старые мысли, новые – перепутались все. Он запутался, что ловить. Кажется, он пытается улыбнуться. Глядит девочке в глаза. Улыбается: чудные у неё глаза. Однако пора идти дальше. Куда-то идти… Какой-то Но-А… Что с ними творится? Кто такой этот Но-А? Девочка сзади осталась, глядит ему вслед. Глядит и молчит. Как будто все они все бредят. Как будто.
Ушло солнце, скрылось за тучами. Похоже, надолго. Режущий Бивень вернулся в свой чум.
****
Лучи тёплого солнца играют в зелёной траве. Щебечут весёлые птицы, гудит радостным гулом земля. Откуда-то прилетела первая бабочка, трепещет бледными крылышками словно в каком-то сне. Длинном сне о новой весне.
Косматый, большой и уже начинающий стареть зубр, отбился от огромного стада. Ещё в конце прошлого лета его впервые побили, и ждущие знойные тёлки стали глядеть на других. С тех пор и началось. С тех пор при каждом удобном случае он искал уединения. Потому что не смог стерпеть унижений, не смог смириться, что его сила стала теперь не той, и кто-то другой смеет ему противостоять. И указывать место. Его заросшая густой щетиной шея стыдливо прячет косые вздутые шрамы от чужих рогов. Его бурая грива начала поддаваться солнечному жару, и грубая кожа не может уже впитать всю силу этого мира, не способна совладать с этим буйством. Безудержным буйством безудержной жизни. И ему иногда даже кажется, будто с каждым шумным выдохом сквозь раздутые ноздри вместе с паром из могучего тела потихонечку убегает нечто такое, что уже не возвращается обратно при вдохе. Всё-таки не возвращается. Косматый как будто бы чувствовал свою последнюю весну, и оттого её грустная прелесть не имела границ. Зубр чувствовал, но не желал признавать своих чувств. У него ещё вполне доставало для этого мощи. Ведь когда-то он вместе с другими гонял даже львов, топтал в кустах львят, чтобы те помнили на всю жизнь, как он силён. Чтобы помнили. И чтобы сам он тоже помнил.
Косматый остановился, согнул ноги в усталых коленях и улёгся на землю. Перед ним в траве шныряла стайка воробьёв, шумела, галдела и что-то склёвывала, не обращая никакого внимания на притомившегося гиганта поблизости. Зато бледнокрылая бабочка вдруг опустилась зубру прямо на нос, и, немного скосив глаза, Косматый смог рассмотреть её сложенные листиком крылья с прожилками и даже крохотную мордочку с двумя длинными прямыми веточками усов. Удовлетворив любопытство, зубр глубоко вдохнул, и бабочка, недовольная неустойчивой горой, упорхнула. Высоко в небе стаи гусей летели в неведомые дали, перекликаясь друг с другом и приветствуя всех под собой. Уши лежащего зубра поймали приветствие, но несолидно было ему отвечать говорливым птицам. Пускай летят себе дальше… Уже пролетели. И зубр снова почувствовал, как это грустно – чужая весна. Будучи в одиночестве, он не мог сомкнуть глаз сырой длинной ночью, и теперь ему захотелось уснуть. Уснуть и ни о чём не тревожиться. Он задремал. И какие-то странные думы бродили вокруг горы мяса по соседству с шумливыми воробьями.
То ли ему виделся муравей, то ли кто-то ещё. Вряд ли бы огромный зубр сумел разглядеть крохотного муравья, но тот муравей был особенным. Он был большим. Он поднимал целого мамонта, будто сильнющий двуногий. А потом он швырнул свою ношу об стенку – и стена разлетелась серыми осколками, один осколок больно тюкнул по носу и заскулил; зубр фыркнул и как-то перескочил в другой сон, ещё более муторный и такой же тоскливый.
Зубр ходит по траве, жуёт, потом покрывает зубрих, призывая новую жизнь. Или уходит прочь в одиночестве. А после его тело спит, ему снятся сны, потому что душа его бродит и совершает дела. Совершает разные поступки. Душа его говорит и даже смеётся или, иногда, тоскует. Зубр этого не понимает. Он только видит во сне свою будущую судьбу. Если его душа сговорится с душами двуногих или других хищников, тогда зубра настигнут острые палки или чьи-то клыки. Настигнут не его самого, а его грузное тело, к которому он так привык, в котором ему хорошо на этой земле. Нечто подобное ему как раз снилось. Призрачно-неуловимое. Он не хотел соглашаться.
Косматый тревожно открыл глаза. Солнце
Косматый поднялся на ноги и огляделся. Никаких врагов он не заметил. Своих врагов. А ширококрылый птичий враг с кривым клювом на чёрной голове как молния пронёсся над землёй.
У зубра чесалась спина. Линяла густая зимняя шерсть, ему захотелось потереться о большое дерево, о заскорузлый узловатый ствол старой ольхи, но его глаза нигде не примечали деревьев. Только траву. Косматый сделал несколько ленивых шагов, чтобы размять затёкшие ноги, и снова улёгся. Некуда больше ему спешить. Ни одна тёлка не будет ждать его семени. И сам Косматый больше не ждёт пышущих радостью тёлок. Теперь он ждёт только снов. Потому что его жизнь как будто куда-то перемещается. Куда-то туда, о чём не может он знать. Но может снить.
Тяжёлые веки сомкнулись. Бабочка, лиловый мотылёк, порхала в пустоте. Трепетные крылышки, казалось, вот-вот оборвутся. И невидимый ветер их унесёт. Зубр вздохнул и перескочил в другой сон.
Теперь ему снились сородичи. Прекрасные гордые быки пыхтели в траве и ломали кусты, неудержимые в своей мощи. Но что-то творилось с их мордами, какая-то грусть мерцала в горячих глазах. А над могучими спинами вздымался огромными волнами тяжёлый воздух и прокатывался лавиной в расщелинах между рогами с ужасным воем. Косматый неожиданно вспомнил внутри сна. Вдруг вспомнил всё, от начала и до конца. Это вошло в него с очередным вдохом, влилось целиком слитным комом, так долго не входившее. Теперь он видел. Просто видел, как мотылёк трепещет над бурным морем. И знал, что если мотылёк приводнится на гребень буйной волны, тогда он тоже станет волной, от которой порушится скалистый берег. От которой упадут звёзды и сдвинутся земли. Если б Косматый имел ум двуногого, этот пронырливый ум мог бы ему рассказать, что души зубров узнали о грядущем потопе, только не могут этого истолковать грузным телам. Просто зубры вышли из леса в степь и загодя направились к высоким холмам. Просто зубрята родятся пораньше привычных сроков. Их будет меньше, потому что лишь самые крепкие зубры получили право излить своё семя, самые-самые. И тогда, может быть, кто-нибудь выживет из детёнышей. Души сами решат, кому выжить, а кому вновь податься за силой. Такое мог бы объяснить Косматому его ум, если б умел объяснять человеческим языком. Но зубриный ум подобного не объяснял. Да и зачем, разве так важно знать Косматому, почему осенью ему не позволили излить своё семя. Что дало бы ему это знание? Всё ту же грусть. Всё ту же тоску. И желание противиться неизбежному. Он бы погряз в рассуждениях: почему?! почему?! – и совсем погасил бы последние силы. А так ему лишь снились волны. Огромные волны буйного моря. И лёгкий лиловый мотылёк над бурлящей водой. Мотыльку хотелось упасть на волну и слиться с игривой кипенью, но волна уходила, одна и другая, а мотылёк оставался. А потом показался какой-то забор или стена, или ловушка из каменных глыб. Пойманный зубр с разбегу бился о стену, пытаясь разрушить, но только тщетные искры сыпались от ударов его рогов. В ловушке ещё кто-то был рядом с ним, такой же четвероногий, но серый – и тот как будто попался под гневные рога вместо непробиваемых камней, или так лишь почудилось. Но ведь кто-то пронзительно закричал.
Косматый проснулся. Кричала авдотка, распушив хвост и вибрируя сложенными крыльями. Пучеглазый маленький кулик наткнулся на такую же маленькую вялую змейку и, замотав её своими манёврами, ловко схватил длинным клювом, как червяка. Но обомшелый зубр не оценил птичьей отваги. Ведь зубрам неведом страх змей, они не боятся их яда и презирают ползучих. Поэтому он только сердито вздохнул. Солнце уже уходило за далёкую реку, земля по-прежнему гудела весенним гулом. Хотя, немного прислушавшись, лежебока вдруг понял, что это вовсе не гул, а приглушённый топот множества копыт. Косматый неторопливо поднялся. Возвращаться в стадо он не хотел. Слабым – не хотел. Но где он мог найти теперь силу? Где?.. Он побрёл вперёд, прочь от настигающего стада. Словно вовсе и не зубром он был. Не хотел больше нежной травы. И прохладной воды не хотел. И мычания соблазнительных тёлок… Не хотел. Что-то несло его прочь. Неудержимо несло.
Маленькая трясогузка нагнала странника и уселась на спину. Зубр даже не почувствовал прикосновения. Просто он вдруг увидел изменения в своей растянувшейся тени, на плоской вершине которой кто-то размахивал хвостиком-палочкой. Кому-то он ещё был нужен, хотя бы крохотной птичке, и он специально стал топать ногами грузнее, чтобы побольше живности разбегалось. Птичка тут же спорхнула и поймала какого-то жука, а Косматый остановился, поджидая, покуда она с тем расправится. Тут-то ветерок и донёс отдалённый запах львов. Они двигались навстречу гудящему стаду в надежде на обильную поживу. Косматый не желал оказаться у львов на пути. Давно уже не желал. Тем более в одиночку. Поначалу он захотел заблаговременно повернуть и удирать, всё же вернуться к сородичам, но потом заметил глубокий овраг, в котором вполне мог укрыться от хищных глаз и двигаться дальше своей дорогой.