Первостепь
Шрифт:
Есть, конечно, ещё одна возможность. Забрать Чёрную Иву и уйти вдвоём в степь. Надолго уйти далеко-далеко, покуда не закончатся празднества. Но и такое вряд ли возможно. Такой уход сразу же заметят и посчитают вызовом всему племени. Это как не пойти на общую охоту или как не выйти сражаться за племя с врагом. Скажут, что Режущий Бивень хочет отделиться, так, может, пускай вообще живёт один сам и больше пусть не появляется в стойбище. Нет, - с горечью думает Режущий Бивень, - так нельзя поступить, не получится. Да и Чёрной Иве ещё как достанется, её женщины просто заклюют, а он лишится всех друзей, всякого уважения и… Режущий Бивень вдруг чувствует, как побежала волна по позвоночнику, как похолодело в груди… сердце кольнуло и сжалось… как он скажет такое Чёрной Иве?.. А вдруг та не захочет и слушать, вдруг его на смех поднимет? Даже закрыл ладонью глаза Режущий Бивень и голову опустил. Наверное, со стороны на него уже смотрят. Наверное, думают, что прихворал. Может, и вправду он прихворал. Но как ему вылечиться, как отменить эти оргии, как? Если бы было какое знамение, дурной знак для всего племени, чтобы их убедить, что нельзя устраивать оргии, но где ему взять такой знак, как придумать?.. и кто поверит?
Не знает Режущий Бивень. Не может придумать. Но ведь для него самого знак как раз был. Ведь ему было сказано охранять жену. Значит, что-то случится плохое. Но как на оргиях он охранит? Как? Захворал Режущий Бивень. Сердце болит. Щемит в груди. Не отпускает. Долго теперь не отпустит.
После полудня буйный осенний ветер убежал дальше в степь. И прихватил с собой дождь. К вечеру опять заблистало солнце.
****
Шаман вернулся из Мамонтова становища в своё жилище на закате от стойбища. Давно он тут не был. Несколько дней слонялся средь мяса и возбуждённых людей. И вот, наконец, заготовили люди мамону. Вроде как закончились заботы.
Еохор сел на лежанку из шкур и с шумом выдохнул из себя воздух, будто после большого усилия. Нелёгким выдался этот день для шамана, и, наверное, он выдыхал дневные заботы, отпускал прочь, потому что пора ему спать, встречаться с духами, не по делу встречаться, а просто так. Для себя.
Но, наверное, не весь дневной воздух вышел из его груди. Или обратно вошёл с новым вдохом. Чтобы спать, надо бы лечь, но Еохор почему-то остался сидеть. Дневные события всё ещё его тормошили, не выветривались, не уходили. Оставались внутри. Где-то в голове. У основания. Там, где шея переходит в голову.
Он потёр глаза пальцами. Измучили его люди. Со всех сторон жалобы. Одна жалуется, что муж недостаточно любит, другой просит приворожить, все болеют, у всех невезение – мяса полное стойбище, но у них невезение – и как с этим справиться… Запретов не соблюдают, поститься не хотят. «Зачем?» – говорят. Не понимают. А ведь если не поститься, отяжелеешь, душа не сможет оторваться от тела, не попадёт в горний мир – и утратишь связь с предками, не узришь во сне духов. И как жить тогда наполовину, не ведая о тропах души? Не нужно им это. Тут хотят жить. В тёплом чуме объедаться, в одежде из мягких шкур. Даже мамонт никогда не съест все листья на дереве, никогда не обломает всех веток, не сдерёт всей коры. Потому что и зверь заботится, чтобы дерево не погибло, чтобы дух его не озлобился и не отомстил. А люди не принимают духов в расчёт. Будто одни они на земле. Будто эти призрачные скитания между чумами и есть настоящая жизнь. Но как раз это есть сон. И неправильный сон. Шаман покачал головой в темноте, снова глубоко выдохнул. Не выдыхается. Что-то не так происходит. Не было раньше такого. Ведь он знает. Никак не было. Льды отступили, и люди изнежились. Раньше слабые не выживали, а теперь все выживают и подают голос. Слабых голосов всё больше и больше. У слабых уже перевес. На любом сходбище могут решить теперь слабые в свою пользу. А он должен их защищать. Его выбрали духи и предки. Не сам он себя выбирал. И как ему быть с такими? Что говорить? Скоро слушать не станут. Смеяться начнут. Вот Режущий Бивень хотя бы. Хороший охотник. С виду не слабый как будто. А тоже есть червоточинка. Поди, у всех она есть. И со смертью Чёрного Мамонта он так и не разобрался до конца. Наверное, что-то не так они сделали. Какой-то важный знак пропустили. Какую-то беду из ловушки выпустили… «Сами себе разрешили». Значит, Чёрный Мамонт утаил от людей дурной знак. Но почему? Пренебрёг – и сам же поплатился. Эх, - вздыхает шаман, - теперь уже не узнаешь, как там всё было. Да и что ему до ушедшего. Об оставшихся надо думать. За этих он отвечает, не за ушедших. О какой-то «выпущенной беде» надо бы разузнать. Эх, рано льды отступили. Могли бы остаться. Легче б тогда ему было. Но не так интересно. Нет, - опять качает головой Еохор, - что происходит, то происходит. Делай своё дело – и будь оно, что будет. Что выберут души. А льды не вернутся. Другое случится. Иное. Камень какой-то случится. Камень выпустили из ловушки. А льды уже не вернутся.
Льды отступили не на его памяти, гораздо раньше, но он слышал предания, много преданий. Не было прежде такого. Не могло быть. Жадными люди стали. Жадными и ленивыми. Придумали слово «моё», карманы придумали на одежде… Не хотят отпускать жён на оргии, своих не хотят, чужие пускай приходят. Много еды у людей, просто много еды. И ослабшие души. Идут перемены. Крадутся. Приспосабливаться придётся.
Еохор вдруг настороженно повернул голову. Зря он помянул о жёнах. Тут же вспомнилась и Большая Бобриха, сбила все думы. Шляется где-то его старуха – и пускай шляется дальше. Он её отпускает. Хоть навсегда.
Шаман прислушался. Нет, никто не ковылял к его жилищу, почудилось. Да и не столь торопкие шаги у его ведьмы. Вот если тот паренёк… Шаман покачал головой, усмехнулся. Доконал его этот паренёк. Кроликов, зайцев приносит. Хочет быть знахарем, без призвания, пристаёт, чтобы старый шаман поведал секреты всех трав, какими что лечат. Он и поведал, как есть, а паренёк даже озлобился. Не понимает. Думает, стоит ему изучить разные травы – и всё. Травы ведь только помощники. Если в низине выкопать ямку, туда соберётся вода. Из самой земли соберётся. Так и у человека. Когда у кого в броне яма, дыра – туда проберётся недуг. Из самого же нутра проберётся. Можно сплести из трав ковшик и вычерпать Лихо, только оно ведь опять соберётся, как та вода. Но никак этого не объяснишь. Надо видеть дыру или яму, а этому словами не учат. Нельзя. Невозможно. Изучить – это значит схватить. А чтобы видеть, нельзя хватать. Нужно быть в стороне. От всего в стороне. В тишине и покое. Чтобы видеть, тело должно умереть. А они хотят жить ради тела. Не получается.
Еохор всё-таки лёг. Лучше быстро уснуть, пока нет жены, пока та не вернулась со своих посиделок. Лучше быстро уснуть, чтобы после не притворяться, будто не слышишь упрёков. Женщины все одинаковы. Всё-то им надо чего-то,.. если б они сами ведали, чего… Розог им надо хороших… Разве что розог…
Сон пришёл быстро. Как всегда, быстро. Свист, вытягивание, лёгкий зуд – и полетела душа, понеслась по знакомым местам. Простирающий Десницу уже тут как тут. Сияет в столпе света. И ведёт свои речи. Хотелось бы оглянуться, исчезнуть – никак…
Простирающий Десницу – особенный дух. Чужой. Непокорный. Какой-то телесный. Спесивый. Он похож на человечка с большой головой. И с огромными глазами. Как у двуногой пчелы с длиннопалыми руками. Загребущими руками. На большой голове прозрачная маска, потому этот дух непробиваем. За ним стоит сила. Столп света. Людские намерения. С таким не совладать. Приходится слушать.
Простирающий Десницу говорит, что у людей есть два глаза, два уха, две руки, две ноги, две ноздри – совсем как у самого Простирающего Десницу, только маски у людей нет. Но тоже будет. «Правое – доброе, левое – злое», – говорит чужой дух. – «Любовь есть добро, а смерть – это зло. Пусть люди знают. Пора им познать!»
Чужой дух отступил. Внизу стелется степь. Блестящие травы, кусты, деревья, река. По степи мчится лошадь, а за ней гонится лев. Душа шамана наблюдает за этой погоней и знает: лев сейчас догонит лошадь и убьёт, чтобы съесть. Чтобы любить своих львиц. И ещё душа знает, что если лев не догонит, тогда тот умрёт, тогда лошадь будет любить. Душа это знает, но для неё нет никакой разницы, ведь она выше, не там, она только взирает, какой из нескольких её длинных пальцев якобы умрёт, а какой якобы останется любить. Где же добро тут? И где же тут зло?
А внизу уже буря. Крушит, ломает. Душа опять знает, что буря не успокоится, покуда не заберёт чью-то жизнь – такова любовь бури, но для души никакой разницы. Её не касается. Ещё один палец якобы умрёт. Душа смеётся. Её не касается жадность, у тел только жадность, ни добро и ни зло. Они едят смерть. Палец ест палец, чтобы стать пальцем. Это работа, но есть приключение, то, что свыше, – как раз на это глядит душа сверху, на то, где была, и её не касается.
Простирающий Десницу снова тут. Сверкает огромными очами, будто молнии мечет. Он и в самом деле их мечет, и эти молнии грохочут. Ругаются. Пышут гневом. Поминают шамана. Еохора.