Первостепь
Шрифт:
Вкусный запах идёт от реки. И спелыми грушами пахнет, и перезрелыми сливами, и чем-то ещё. Даже откуда-то издали исходит густой запах конопли. Однако Двойной Лоб нарочно не хочет принюхиваться к запаху конопли. Малышу нужны мягкие спелые плоды, а не дурманящая конопля. Однако малыш снова остановился, дышит устало, и большой мамонт вынужден ждать.
Мамонтёнок уронил зелёную лепёшку. Его нежный желудок не переварил до конца даже самые мягкие веточки, они так и торчат из дымящегося комка; Двойной Лоб выбирает их своим хоботом и отправляет себе в рот. Вкусно.
Мимо следует кабаниха с поросятами. Полосатая цепочка, закрутив колечком хвостики, с хрюканьем проходит почти под ногами, и большой мамонт упреждающе раскачивает головой. Даже забавных хрюшек не подпустит он к детёнышу. Пускай идут своей тропой, но подальше от него.
Тесный проход расступается. Одинокое дерево смотрит на мамонтов. Берёза, кудрявая. Вот кто действительный исполин в этих местах. И пожелай мамонт с ней помериться силами – только бивень до конца сломает. Но мамонту на сей раз достаточно нескольких веточек с жёлтыми листьями. Даже кора не нужна. Слишком стара.
Вот и река впереди. Аромат перезрелых плодов неотразим, уставший малыш убыстряет шаги, обгоняет Двойного Лба, и тот вынужден попридержать его хоботом. Потому что у воды нужно быть начеку. Всегда нужно быть начеку.
На песке развалился двуногий, разлёгся. Будто на солнышке греется, хотя низкое солнышко уже подумывает о ночлеге. И двуногий, должно быть, спит. Двойной Лоб с трубным рёвом кидается в атаку, но двуногий ничуть не шевелится, не убегает и не поднимается. Большой мамонт, не добежав трёх шагов, останавливается.
Двуногий лежал, неподвижный, совсем как мёртвый, и потому не воспринимался как враг. И как угроза не воспринимался. Что-то печальное было в этом двуногом, что-то, напоминавшее о других павших, о четвероногих и с хоботами, которые также где-то лежали, но с которыми Двойной Лоб не простился, не воздал тем посмертных почестей – и теперь он как будто бы собирался воздать эти почести за тех мамонтов этому. У этого не было хобота и только две ноги, но лежал он так же само, как где-то лежали и те, с которыми Двойной Лоб не простился. Мамонт стал скорбно обнюхивать павшего – и вдруг в целом сонмище крепких запахов распознал нечто слабое, н такое знакомое, такое… родное. Он внезапно и впрямь учуял далёкий-далёкий, будто подземный, запах тех павших. Тех, ставших мясом, и вошедших, как мясо, в другую плоть. Которая теперь также лежала. Ещё раз принюхался Двойной Лоб. И ещё раз. Не мог он точно различить, чьим именно мясом здесь пахло. Может быть, Старой Мамонтихи. Может быть, Густой Шерсти. Или Бурого Комочка. Или их всех, смешанных вместе. Но пахло. Огромная печаль нахлынула на мамонта. Огромная, безмерная, как и он сам. Он понял, что нужно сделать. Укрыть. Укрыть это последнее, такое слабое, такое печальное.
Двойной Лоб вошёл в воду. Он стал вырывать тростниковые стебли, собрал их в пучок и понёс на берег. Он бросил все эти стебли на то, на последнее, бросил, чтобы укрыть. Это всё, что он теперь мог сделать для своего бывшего стада. Всё, что не сделал тогда, доделывал сейчас. Он сходил ещё раз за стеблями. Потом ещё раз. Однако лёгкие стебли мог унести ветер, потому мамонт сломал ещё несколько веток с приречных деревьев и соорудил зелёный холм над лежащим. Над всеми теми, кто ушёл, и с кем он не попрощался. Теперь вот прощался. Сделал, что смог, чтобы не гнила их плоть, не смердела, не завлекала жадных гиен. Пускай спят спокойно.
Двойной Лоб добросовестно сделал своё дело. Крепкая получилась могила, надёжная. И когда больше не стало оттуда пахнуть останками тех, когда полностью заглушился их запах, тогда только мамонт вспомнил и о живых. О голодном детёныше вспомнил, о том, за кого отвечал.
Совсем рядом жалась к реке купа фруктовых деревьев, и опытный мамонт не мог пропустить таких лакомств. Двойной Лоб стал трясти деревья по очереди: резко встряхивал ствол, замирал, запоминая стук падающих плодов, и потом они с малышом их подбирали. Он тряс без разбора и груши, и сливы, они с удовольствием поедали и те, и другие. Увлёкшись едой, Двойной Лоб не заметил приближения гиен, и только их радостный вой его насторожил.
Гиены растаскивали могилу. Копались в сучьях и тростнике, пытаясь добраться до плоти всех павших. Гиены не признают никаких правил. Они едят даже самих себя. Но Двойной Лоб не для того укрывал останки, чтобы позволить гиенам смеяться над его усилиями. Он не позволит им обижать беззащитных! Кровь мгновенно вскипела в жилах огромного зверя. Он тут же бросился в бой, не колеблясь, убивать гиен он уже научился и хорошо помнил об этом. Пятнистые падальщицы помнили тоже. Они с жалким хихиканьем бросились врассыпную, и у Двойного Лба зарябило в глазах. Он не смог выбрать какую-то одну тварь, которую стал бы преследовать, все они были одинаково мерзкими, все как одна – и потому он негодующе отвернулся от их всех. И сразу же увидел брошенного детёныша, перепуганного, он ведь оставил его одного, без защиты, ослепился яростью, но теперь спохватился. Гиены вполне могли сделать круг и подло наброситься сзади на Рваное Ухо. Но быстрее, чем об этом подумал, Двойной Лоб кинулся на защиту детёныша. Ведь любая мысль приходит не из головы, голова лишь её повторяет по-своему. А пока голова повторяет, ноги уже бегут без её повторений, и поднятый хобот трубит, а бивни готовы вонзиться. Всегда готовы. Но не в кого было вонзаться. На детёныша никто не нападал, перепуганные гиены не успели ещё придти в себя. Двойной Лоб с разгона оббежал малыша, убедился, что тот в безопасности, и опять развернулся лицом к гиенам. Как раз вовремя. Потому что самая шустрая из мерзавок уже снова тянула из кучи ворох тростниковых стеблей, собиралась осквернить павших, и детёныша тоже они осквернили и… огромная голова что-то там поясняла, но Двойной Лоб так могуче трубил, что, конечно, не слышал никаких пояснений. Ноги обратно несли его в бой, ноги заранее чувствовали, предвкушали уже под собой мягкое бурое тело, хобот и бивни, все сразу, наметились на мерзавку – но та в ужасе бросилась прочь, и её ужас лишь подхлестнул нападавшего. Мамонт забежал гораздо дальше, чем в первый раз, однако гиена нырнула в кусты, и гигант снова развернулся на ходу. И вновь вспомнил о малыше, с той же прытью помчался назад. А гиены ещё ловчее побежали за ним, завизжали, зашелестели раскидываемыми ветками и тростником, но Двойной Лоб не мог теперь развернуться сразу, покуда не оббежал малыша, не убедился, что за детёнышем никого нет, что детёнышу ничего не грозит. Убедившись, Двойной Лоб повторил свой манёвр и так же само атаковал – но тяжело уже было ему дышать, не привык он так прытко носиться, совсем не привык. И потому грузно остановился на полпути между детёнышем и растасканной кучей. И гиены тоже сразу же остановились в своём непотребстве, а потом вдруг начали разбегаться выше по берегу, норовя обойти мамонта сбоку, заскочить за спину. Тогда детёныш остался бы без прикрытия. Двойной Лоб, гневно трубя, развернулся, и обходившие его гиены тотчас же пугливо повернули назад. Тогда он опять развернулся – и гиены так же проворно повернули вперёд. И мамонт не выдержал. Он начал отступать. Он всё ещё оборачивался, всё ещё угрожал, но с каждым новым разворотом всё дальше отходил от полузасыпанного двуногого, всё ближе приближался к детёнышу. Наконец, он отдалился настолько, что пятнистые осмелели и, расталкивая друг дружку, как по команде, все разом рванулись на кучу, на погребённое тело всех павших. Двойной Лоб всё-таки не стерпел этой наглости, всё ещё не стерпел, но слишком вяло на этот раз он нападал, и гиены почти не отбежали от своей законной добычи, они только подняли кверху мерзкие мутные морды, словно оплывшие, и смотрели с нескрываемым вызовом в глаза огромному мамонту, у которого уже не было сил их гонять. Они это знали. Прекрасно знали. И он сам тоже знал. И глядел уже не на них, а куда-то по сторонам. И видел, что вечерело.
Вечерело. Двойной Лоб в последний раз бросил взгляд на гиен и окончательно развернулся. Скоро стемнеет, он должен увести малыша подальше от этой своры, он больше не слышит их наглых визжаний, не слышит, он помнит только о малыше. О том, за кого отвечает. Он вернулся к нему, заботливо обнюхал скучающего детёныша и хотел уже уходить вместе с ним, уходить прочь, подальше, но оставшиеся разбойничать гиены до сих пор не визжали – и Двойной Лоб тревожно обернулся.
Все гиены почему-то разбежались, и мамонту тоже стало страшно. Конечно же, что-то случилось опасное. Он настороженно поднял хобот – и ветер с реки донёс резкий запах двуногих.
Они плыли на сцепленных стволах деревьев. Они уже заметили Двойного Лба, отступать ему было поздно. Малыш не сможет бежать. Потому большой мамонт решил наступать. Он без раздумий вошёл в воду и угрожающе затрубил, раскачивая головой.
Двуногие словно оцепенели. Это были другие двуногие, не те, каких Двойной Лоб видел раньше. И вели себя они странно. Держали в руках кривые палки, показывали на него пальцами, потом опускали в воду другие палки, с плоскими концами, и брызгали в его сторону. Но их глаза словно оцепенели. В них сквозил страх. Эти двуногие сами боялись его, Двойного Лба. Боялись куда больше, чем гиены. Будто впервые видели мамонта. Он даже почувствовал лёгкий восторг, упоение. Он едва не ринулся вплавь, чтоб показать им свою мощь во всей красе. Но всё же одумался.
Брёвна с двуногими течение унесло за тростники, а Двойной Лоб ёщё глядел им вслед, опасаясь коварного возвращения. Или, может, наоборот, желая их трусливого возвращения. Прощальное солнце слепило глаза, река полыхала пожарищем. В какой-то миг мамонту почудилось, что за его спиной шевелится сооруженная им могила, и он оглянулся. Но гиены обратно не подбирались, живые двуногие сильно их напугали. Должно быть, подбирался ветер. Или же выбиралась душа двуногого – Двойной Лоб не собирался гадать, ослепшие от заходящего светила глаза ничего не замечали. Он направился к ждущему малышу, и они побрели дальше вдоль берега. В тёплые земли.