Первостепь

Падаманс Геннадий

А Сильную Лапу уже не интересовал живой труп. Её ярость немного утихла, и она сумела понять, что судьба негаданно сделала разворот, что теперь в этом мире играть и сражаться будут другие. Она могла бы лежать под кустом долгие дни – но зачем? Звери не принимают такого расклада. Не длят напрасные муки. Звери действуют быстро. Сильная Лапа уже понимала, что здесь она своё отвоевала. Отохотилась. Её бесстрашные челюсти больше не работали, любая попытка оскалить зубы сопровождалась нестерпимой болью. А львица, которая не скалит зубов – мёртвая львица.

По её разодранным бокам стекала кровь, обагряя степную землю. Сколько раз эту землю обагряла кровь её жертв – и вот пришёл черёд её собственной крови. Припадая на прокушенную заднюю лапу, львица отправилась подыскать место для последнего приюта. Она быстро смирилась со своей долей, так же быстро, как совсем недавно смирялся жеребец, как смирялись все её бывшие жертвы, множество жертв; последним её желанием было умереть среди своих. Чтобы, прощаясь с этим миром, не видеть напоследок торжествующих оскалов гиен, не чувствовать, как

их вонючие зубы рвут её уже чужую плоть.

Мир пошёл ей навстречу в её последнем желании. Рыжегривый, бледный от утреннего тумана, размытый, колышущийся, спешил к ней. Он чуть-чуть опоздал. Когда-то он убил малыша Сильной Лапы. Потом стал её знойным любовником. А теперь явился проводить свою первую львицу в иные угодья.

Сильная Лапа повалилась в траву. И последнее, что она видела в белесой пелене, было участливой мордой её друга. Она уходила достойно и по-своему улыбалась. Эта земля будет так же прекрасна и без неё. А Рыжегривый отомстит за её смерть.

Рыжегривый дал ей умереть. Он долго тревожно обнюхивал её тело, потом улёгся рядом. О чём-то ему как бы думалось. Наверное, он вспоминал недавние дни, проведенные вместе. Счастливые дни. Временами лев забывался, вскакивал на ноги и призывно стукал подругу лапой, будто надеясь, что та проснётся. Не просыпалась. Лев долго внюхивался – и всё слабее распознавалось привычное, отступало всё дальше – а взамен… взамен было то, чего льву не постичь. Просто грусть.

Утренний туман рассеялся, показалось солнце, скоро небо наполнится крылатыми падальщиками. Рыжегривый не мог им оставить тело подруги. Ни им, ни проклятым гиенам. Нет, её сила должна остаться с ним и только с ним. Он будет её охранять.

Весь день он лежал рядом с пахнущим телом. Привычным телом, пахнущим чужим. Всё больше и больше чужим. Всё получилось так, как он хотел. Вся неистраченная мочь подруги растворилась в вечернем воздухе и спокойно ушла. Ушла на охоту в другие угодья. Вместе с ней, с этой силой, ушла и грусть льва. Только ярость осталась. Сильная ярость. Теперь, с этой яростью, он был непобедим. Он готов был сразиться даже со скалами, если посмеют перечить ему. Но для начала готовился к встрече с гиенами.

****

Шаман, кажется, заблудился. На тёмном небе не было ни одной звёздочки, заунывный дождь моросил непрерывно, тьма стояла такая, что хоть глаз выколи, а Еохор всё плутал по чапыжнику. Казалось, эти кривые сосенки просто дразнили его, казалось, он кружится на одном месте, казалось… много чего ему казалось. Ему даже начало казаться, что в его заплечном мешке сидит мышь. Как она туда попала, невозможно было объяснить, но в мешке что-то шуршало и стукало, что-то двигалось. Еохор, однако, терпел. Некогда было ему разбираться ещё и с мешком. Первым делом он хотел разобраться с чапыжником, добраться до его края, подняться на косогор и очутиться, наконец, в степи. Но не видно было никакого косогора, ничего вообще не было видно, одна только тьма да мрачные кустики и деревца, на каждом шагу выраставшие из этой тьмы. Они вырастали так внезапно, что шаман постоянно на них натыкался и, наверное, уже исцарапался в кровь. Но до этого ему тоже не было дела, до царапин не было дела. Очень уж он хотел поскорее выбраться. Да не получалось.

А тут ещё что-то новое приключилось с мешком. Мешок стал тяжелеть на каждом шагу. Наверное, шаман очень сильно устал. Ему уже казалось, что в мешке за плечами не несколько камней, а целая груда. Две груды… Три… Еохор тяжко вздохнул и остановился. Не донесёт он такой тяжёлый мешок, ни за что не донесёт. Он сбросил мешок на землю, тот сильно брякнул, а сам Еохор хотел присесть куда попало, потому что ноги уже не держали, но тут он заметил, что его мешок светится. Еохор от изумления отступил на шаг назад и уткнулся спиной во что-то твёрдое. Но он глядел вперёд. Мешок светился бледным синеватым светом. Вокруг стояла кромешная тьма, совершенно ничего невозможно было разглядеть, кроме мешка. Этот сам себя освещал. Как какой-нибудь факел, только уж очень-очень странный. «Много же силы было у Нигрена», - подумал Еохор как будто даже с завистью. Но зря он вспомнил прежнего шамана. О чём-то другом нужно было бы поминать. А теперь… теперь мешок светился всё ярче, его призрачный свет просто завораживал, и шаман не мог отвести глаз. Уже целый столп синего света клубился, а всё остальное исчезло: дождь, тьма, чапыжник. В синем свете вдруг появился… крылатый змей, большой такой змей, невиданный, с крыльями сзади. Этот змей раскрыл пасть – и полыхнул огнём. Пламя обдало шамана с ног до головы, и Еохор просто оцепенел от испуга. Потом змей полыхнул ещё раз, потом снова, шаман был весь в огне, его поливало огнём, как прежде дождём, но вдруг он обнаружил странную вещь. Этот огонь вовсе не обжигал. Как только шаман это заметил, ему сразу же стало легче. Испуг исчез. Ему даже как будто нравилось купаться в огне. Так это было невиданно, так необычно, как мгновенный сон, как… Но нельзя было думать о постороннем. Как только шаман отвлёкся от необжигающего огня и стал думать о чём-то ещё, так сразу всё изменилось. Дракон как будто нырнул назад в мешок, а вместо него сам собой появился большущий лев. Еохор снова почувствовал испуг. Уж очень огромен был этот лев. Особенно клыки. Верхние клыки никак не помещались в его пасти и далеко выступали наружу. С этих клыков что-то капало, кровь капала, кровь мамонта, с такими огромными клыками охотиться только на мамонта, - подумал Еохор, и тут клыкастый лев зарычал. Его рёв был как сразу все громы вместе. Казалось, земля зашаталась от рёва, казалось, что небо сейчас расколется и рухнет на голову шаману. Удивительно, как сам

Еохор не рухнул. Его било громом, ему было больно, он чувствовал, как его бьёт этот рык, бьёт по всему телу, сжимает тисками, трясёт, проходит вовнутрь и парализует. У него всё парализовало, он больше не знал ничего, он видел только какую-то полосатую спину, но даже не знал, что это спина, спина льва, ничего он не знал, весь в гром погрузился, как в омут нырнул, нырнул и утоп. А потом… потом появилась Большая Бобриха, он даже не удивился, зачем она тут, просто где-то о нём беспокоились. Он всё понимал: льву нужна пища, лев требует жертвы, лев хочет съесть Большую Бобриху. Испуг сразу прошёл. Куда тут пугаться, когда могут обидеть жену. Еохор не согласился. Он ответил льву: «Нет. Другую бери, помоложе, из-за которой все спорят». И правильно сделал. Лев принял ответ. Опять выползла тьма, и синий столп блистал в центре, а в этом столпе… там была птица, огромная птица с длиннющим клювом и со странными длинными крыльями. Когтистыми крыльями. Крылья с когтями махали и гнали синий туман на шамана. Его обдавало клубами синего света, как клубами дыма, он будто купался в этом дыму, ему, кажется, даже было щекотно. А птица махала когтистыми крыльями, махала и махала, длинный клюв щёлкал, подобно шаманской трещотке или вместо неё, а шаман стал различать в дыму видение. Он увидел молодую женщину из его племени и ещё увидел юношу, который приносил ему кроликов. Но теперь этот юноша отдавал нечто женщине, а та… та высыпала это себе в рот. «Шаманское зелье украли», - подумал Еохор. Так вот кто пытался похитить его силу… А он подозревал Большую Бобриху. Шаман даже хочет как будто бы засмеяться, но видит, что те двое, похитившие, уже мертвы. И третья тоже мертва. Из-за которой раздор. Горит на костре. Это меняет дело. Теперь шаману смеяться не хочется. Но птица исчезла. Остался один синий столп, а ещё ночь, кромешная ночь вокруг, чапыжник и, кажется, дождь. Хотя, шаман вдруг обнаружил, что дождь прекратился и даже тьма как будто бы стала слабеть. Шаман вроде бы даже обрадовался. Он хорошо себя чувствовал, ему не было страшно, он видел таких монстров, но ему не было страшно, он вспоминал их без боязни. «Наверное, надо идти», - подумал шаман. Подумал – и тут же осёкся. Он вдруг сообразил, что просто не поднимет свой мешок. Как он возьмёт его, он не сможет, ему надо вернуть не своё. Надо вернуть. Иначе будет как с теми, кто украл его зелье. Он сам не может украсть.

Еохор глянул по сторонам. Он стал различать в темноте. Он быстро заметил помост Нигрена. Тот был совсем рядом. Вот как он ходил, - подумал Еохор, - кругами ходил, словно верёвкой привязан к помосту, верёвку натянешь – и всё. Не отпустит его никуда, покуда он не исправит содеянного, хоть всю жизнь так будет ходить… на верёвке, на привязи.

Еохор направился к помосту, заметил сваленную стойку, им же и сваленную, теперь он её поднял и стал прилаживать назад, на её положенное место. Как будто бы получилось. Стойка упёрлась в помост, шаман поднажал, настил наверху закряхтел, но выправился, перекос исчез, всё стало как раньше. «Ну вот, хорошо», - подумал Еохор и теперь пошёл за мешком. Мешок уже не светился, зато и не был тяжёлым, Еохор легко его поднял и перенёс к помосту. Там развязал и с некоторой боязнью стал доставать назад принадлежавшее Нигрену. Сначала достал камень. Причём Еохор даже подумал, этот ли камень упал последним. Ему показалось, что именно этот. Тогда он примерился и швырнул камень назад, на помост. Шаман не промахнулся, камень вернулся на своё место, а Еохор достал следующий. Опять примерился, швырнул этот – но камень вдруг перелетел настил и упал на землю с другой стороны. «Эх, перепутал», - покачал головой Еохор и пошёл подбирать упавший камень. Подобрал, вернулся к мешку, достал из мешка третий камень, который должен был быть средним, примерился этим камнем, швырнул – и попал. После этого шаман так же само забросил перепутанный камень, а потом достал кость и забросил её тоже. «Вот, Нигрен Глотающий Кость, Еохор вернул принадлежащее Нигрену и просит прощения за беспокойство», - громко произнёс шаман, потом почему-то хлопнул в ладоши, трижды с расстановкой хлопнул и поднял голову к небу.

Серое тёмное небо выглядело спокойным. Молния не сверкнула, гром не загремел, даже дождь не закапал. Стояла полная тишина. «Нигрен простил Еохора, - подумал шаман, - Нигрен не держит зла. Пора возвращаться».

И теперь Еохор пошёл назад. Ещё не рассвело, но уже близилось утро. Тьма не была такой беспросветной. Шаман видел, куда ступать, и знал своё направление. Знал и не сомневался, что выберется. Однако былая усталость быстро вернулась назад. Еохор вдруг вспомнил, что всю ночь не спал, и прошлую ночь он тоже не спал, потому что пытался камлать. Ещё он вспомнил, как долго не ел. Потом вспомнил, как долго шёл. Шёл и шёл. Без передышки. Всё это вспомнил шаман и почувствовал, что нуждается в отдыхе. Так остро почувствовал, что ноги стали заплетаться от усталости. А затем и вовсе подкосились. Шаман просто рухнул на сырую землю и тут же погрузился в тёмную пещеру сна.

Однако в этой пещере кто-то был ещё. Еохор вдруг узнал Нигрена. Приземистый, широкоскулый, волосы на лбу коротко обрезаны, глаза… сердитые глаза у Нигрена.

– У его людей беда, а он тут разлёгся, - Нигрен осуждает земного шамана, и Еохор спешит оправдаться:

– Что эти люди? Они же всё сами хотят. Всё сами умеют. Не доверяют шаману. По-своему хотят жить.

Но Нигрен всё равно его осуждает, у Нигрена такое строгое лицо, глаза как будто колют, упрёками колют, без слов понятно, что Нигрен недоволен, зачем Еохор оставил людей. Еохор вдруг понимает, что прежний шаман прав. У людей беда, а долг шамана – помогать людям. Его, Еохора, долг – помогать. А не спать. Он должен проснуться. Немедленно.