Первые дни империи

Мартиросян Оганес Григорьевич

– Вам плохо, – его спросила. Он молча развернул меня задом и начал меня там вылизывать. Я была тогда в юбке. Я замерла вся в шоке. Отодвинул полоску. Он вылизывал там. Уходил глубоко. Когда мы доехали, он нажал на стоп и на первый этаж. Мы поехали вниз. Языком верх и вниз. Все пылинки подмел. Блин, так сладко там было. Не простился, ушел.

– Все, теперь хорошо, – помахал мне рукой. Вот тогда я впервые захотела туда, захотелось побольше, чтобы палец и член. Блин, красивая жопа – под нацеленный член. Я сейчас так подумала, так конкретно и сразу. Ночью летим на тачке. Парень меня везет. Он сбивает бомжа. Я визжу, он летит. Человека убили. Да хорош, там же бомж. Блин, херово все вышло. Бампер конкретно смял. Справа свет не горит. Человека убили. Тело с железом встретилось. Звук удара в ушах. Но тебя же поймают. Все в порядке,

все будет. Хорошо, не очкуй. Едем к цыганам с выпивкой. Вечером в клубе, я. Новый клуб, новый вечер. Захожу в туалет. Кто-то там девку трахает. Извините, пардон. Посмотрела на секс. Едем на красный свет. А давайте увидимся? Я даю телефон, чувак набирает мне номер. Делаю я дозвон. Позвони, там увидимся. Я пьяна, что я делаю. Девочка в ахуе. Я достаю из сумочки книгу, захожу в соседнюю кабинку и читаю Набокова. Из моей красивой задницы выходит дерьмо, я читаю Лолиту. Если бы задница была некрасивой, я бы там не читала. Блин, какая я пошлая. Но мы же договорились: я буду откровенной. Гумберт там спит с подростком. С девочкой вроде бы. Каждый парень как хач. Хач – это парень, дошедший до своего логического завершения. Трахнуть меня, иметь, привыкли мясо щупать на рынке, здесь то же самое, нормальный мужик любит свободу, хочет, чтобы у него было много женщин, а херовый сам падает в ноги. Но кто меня реально бесит – так это я сама. Я сама веду как мясо себя, я все понимаю, но ничего не могу поделать. Крепостное право началось с крепостного ума. Но ведь можно и открыто проявлять себя, но при этом быть загадкой, быть еще большей загадкой. Дерьмо в том, что никто не поймет, у мужиков больше свободы, а здесь, что не так, шлюхой обзовут за глаза, станут не так относиться. Зависеть от вагины своей, уходящей вовнутрь. Мало чего теперь. Мало чего не хочется. В клубе подснять девчонку. В клубе подснять меня. В клуб поехала ночью. Выпивка, экстази. В туалете сосалась. Ну, один раз такое. Отсосала потом. Там заходил второй. Захотели вдвоем. Нет, я не захотела. Было пять лет назад. Но втроем я попробовала. Так я вот здесь пишу. Я не хотела сзади, но попробовала. Блин, поначалу больно, дальше выходит кайф. Вообще от запретного. Женщины извращенки конченые, потому что не говорят об этом. Мужик действует на поверхности, но вся тина, вся грязь внизу, ее просто не видно. Видно, когда мужики успокоятся, тогда вода ясная. Если вглядываться, то видно. Если просто смотреть, то нет. Все тяжелые частицы у нас. Якорь отягощений. Хочется мужика – чтоб проходил насквозь. И дети, я понимаю, просто инстинкт и отдача любви, частная собственность.

– Слушай меня, ты, крот, – говорю я мужчине. – Я тебя буду трахать, подходить и знакомиться. Че уставился, сука? Брать за яйца, ебать. Нет, мужчина умней, техника вся его, вся культура почти что. Но он тот, кто все это делает по женскому внутреннему приказу. Он делает так, чтобы исчез культ мужчин, чтобы тот, кто убивает животных и строит руками дом, не был главным. Сделанное мужчиной – трон, на который должна взойти женщина и еще часть мужчин, наших, таинственных, наших проводников между мужчиной и женщиной. Господи, дай мужчин. И когда женщина сядет на трон – разумеется, что не каждая женщина, как и не каждый мужчина на троне был, она сама возвысит мужчину, она создаст его заново. Женская власть игривая. Ну, к примеру: женщина сядет на трон так же сладостно, как на член. И застонет на нем.

Высшая благодетель женщины до сих пор была следующая: выбрать ту женщину, которую очень сильно хочет ее муж, и устроить им встречу.

* * *

Я захожу в комнату, где полным ходом идет отчуждение. Снимается новый фильм. Сижу, нога на ногу. Стоит оператор рядом. Внутренних воплей нет.

– Как эти женщины называются? Почему зрелые сорокачетырехлетние российские женщины ничего не хотят? Чем они занимаются?

– Касаются наших губ, – молчи, приближают палец. Бегут по лицу морщины. Как волны, они бегут. Штормит, потому их много. Гниют стоячие воды. Женщина, во мне пела женщина, я выключила телефон, надела халат и выглянула на улицу. Собой торговать полегче. Соседка выкинула мусор. Мужчина упал, поскользнулся и умер. В автобус забежало человек десять детей. Люди дети громко о чем-то спорили, кто кого победил.

– Зачем она тебе делает? – я спросила у парня, у которого отсасывала на улице девушка. Он сам не понимал ничего. Я сунула ему в рот сигарету и прикурила. Огонь поспешил к губам. На прилавке лежало мясо и пахло мясом – собой. Мужчина прикоснулся к нему, он припал головой к нему, лицевой ее частью. Затем приподнял свою голову и посмотрел на меня. Я увидела мужские глаза. Остальное было в крови. Терзал, насыщал свою голову. И мысли свои в том числе.

– А в числах которых я? – старуха стояла на улице и лазила в кошельке. – Там где-то валялась девушка…

Но так не нашла ее. Искала, но не нашла. От людей отвернулись все, и они остались совершенно одни. Дагестанец запрокинул голову вверх и громко наверх рассмеялся. Блеснул над собой зубами. После чего прекратил, стал совершенно серьезен. Опустил голову вниз и опустил топор. Мясо под ним разделилось. Мясо, упало мясо. Сигарета, выкуренная наполовину, легла сначала на землю. По ней проскакал сапог с двумя костылями – конвойными. С двумя костылями – конвойными, с двумя костылями – конвойными… За ними прошла весна.

– Ты знаешь, я не выхожу на улицу. Здесь ее просто нет.

– Как, ее просто нет? Стояли ряды на улице, ветра там, дожди и снег. Ну сам понимаешь все. Теперь рынок сделали крытым. Ты не видишь за струнами. Он ребенок, он маленький. Он знакомит меня с собой. Я жалуюсь ему, что мне теперь одиноко. Что брошена и одна. Все, говорю, на месте. Бедра, грудь и лицо. Я даже поднимаю вверх юбку, показывая бедро. Красивое?

– Ну и что.

Другая девушка в танце бьет попой наш стол. Выпивка льется на пол. Нужно взвинтить здесь темп. Уходим в туалет с ним курить. Я без ума от секса. Прости, не заметила.

– Да ладно, – целует рот. Рука заскользила ниже. Коснулась моих цветов. И мы занимались сексом, почти не умея быть.

– Дала тебе красоту – как золото кинула в грязь. Кругом вековая грязь.

– Красивые девушки смотрели на меня как монетки, уходящие в грязь. Ну что, ковырну, попробую, – он наклоняется и отыскивает руками монетку. Затем поднимает, предлагая ее и булку хлеба девушке, которая голодала на лавочке. У девушки сжалось сердце, она была голодна. Поблагодарив мужчину, она взяла хлеб в обе руки и начала есть. Она была хорошо одета, кофта не скрывала ее груди, похожей на две свежеиспеченные булки. Девушка скромно ела, подбирая крошки с колен, она не знала, что ее будет ждать в жизни, как сложится ее жизнь, встретит ли она хорошего мужчину, будет ли она счастлива. Она была очень хороша, и ей не нравилось сравнивать себя с окружающим, оно причиняло боль. Она ела крошки с себя.

– Вы не хотите присесть? – она слегка отодвинулась, показав на свободное место. Мужчине вдруг стало жалко всех людей, особенно бездомных детей и таких вот хороших девушек.

– Про нас говорят плохое, что мы еще нехорошие… Вы не присядете? Здесь еще много места, – она опять улыбнулась, доедая булку. – Вот, почти что доела. Вы чего-то хотите, денег, наверно, денег?

Она достала бумажник, в нем было мало денег. Мужчина положил руку ей на бумажник, запрещая платить ему. Он незаметно сунул в один из отделов большую купюру. Об этом она узнала потом, когда мужчина ушел, а спустя какое-то время встала девушка, уходя и покачивая своими булками. Этой девушкой была я.

– У меня часто не было денег, я часто недоедала тогда, но находились добрые люди, я оставалась в теле, я была красивой и им. Я не умела сосать за деньги, хотя многим девушкам нравится. В этом особый кайф, чувствовать себя шлюхой, но не при всех, конечно. Открыто продаваться за деньги можно, конечно, но это как жрать сырое мясо или картошку. Надо уметь готовить, знать приправы и специи. Просто за деньги спать похоже на войну старого образца, куча народа, куча пуль, снарядов, тел, крови, криков, дерьма. Очень большое свинство, – я сидела, лгала.

– Кость, трущаяся о другую кость ради одной искры, чтобы разжечь костер. Старость относится к юности человечества. Спички относятся к зрелости, а зажигалка к старости. Легкое пламя вверх – с первого раза брызжет…

– Но ведь это серьезная проза, почему ты вот так здесь пишешь? А меня для чего привел? Ведь не всякий тебя поймет? Что во мне, для чего нашел? Но ведь это серьезно, да?

– Посмотри на библиотеки, посмотри на издательства. Как любовных романов много. Для чего пуританство это? Ведь на полках лежит Толстой, а под ним, под Толстым, – эротика.