Первые дни империи
Шрифт:
– Грустно, наверно, да. Алекс, но не молчи, через полчаса как я увидел твою страницу в сети, я уже думал о тебе. Подожди, здесь еще не все. Я думал о тебе через год, ровно так же, спокойно, сильно. Жребий брошен, надо брать друг друга за руку и идти и стоять потом. Обнимать, прижимать к себе. Говорить с приятным акцентом. Обнимать свою девочку, ну и гладить, конечно, волосы, чтоб лицом утыкалась в грудь. Отрывала его на время и куда-то давно смотрела, уходила потом в меня. Чтоб терялась во мне как девочка, ну а я ее находил, целовал, обнимал послушную. Ну а я ее находил. Обязательно ночь кругом, и глаза ее вспороты. Чтобы выходила душа? Мы с тобой еще раз познакомимся, надо чаще друг с другом видеться. Выходить и входить опять. Да, а иначе – это как спать в женщине кончившим членом. Все эти долгие годы.
– Мы же трагичны,
Член Варужана проскользнул в задницу Алекс. Девушка ни слова не понимала по-русски, но понимала секс. В темных кустах она затевала свое грязное дело, но опытные грузинские руки легли ей на бедра. Два встречных потока встретились.
– Мутели, – пробормотал Варужан и ошибся. Это грузинский был. Он языком ошибся.
– Выше, берите выше, – девушка говорила по-английски. Два встречных потока встретились в ее заднице. Их снимали на камеру. Режиссер орал, чтобы он ушел, но он имел в жопу женщину: он не мог никуда уйти. Кончив и помывшись из бутылки с водой, я присела с грузином на лавку.
– Вообще-то я армянин, но в России мы часто считались грузинами. В более ранние времена. Ты здесь снимаешься?
– Да, немного, как видишь, – я ничуть не лгала. Я и не могла лгать мужчине, чья сперма согревала меня изнутри, вытекая постепенно из задницы. Над нами шелестели деревья, пробежал вдоль ночи бегун. Я рассмеялась, поглядев ему вслед.
– Сейчас вот сюда приехала, сказали сниматься здесь.
– Зовут тебя, значит, Алекс?
– Ну да, тебе нравится имя? Обычное имя, в общем. Я люблю сильные ощущения, – начала я оправдываться. – Крепкие струи, крепкое все, живое. Ты понимаешь, да?
– Но если я женюсь на тебе, ты больше не будешь так делать?
– Нет, я не буду так. Ты же про камеры? Камера – та же звезда, что над нами, съемки сейчас идут. Переселение муравьев, вот что такое старость, я говорю к примеру. По муравью я таю. Постепенно стихаю. До того все кипело, все пылало внутри, особенно если попадал чужеземец, а точнее сказать мужчина. Тогда мои воины все устремлялись к нему, они кусали его, вгоняя ему под кожу кислоту, разрывая на части и затаскивая в проходы, чтобы там, внутри, собрать его снова, то есть так, чтобы он не мог уже выбраться, находился внутри. Теперь старость вот где, – я показываю на горло. – Мои пальцы его хватают, мои пальцы его терзают. Я понимаю, что горло мое, но пальцы того не чувствуют. Я раздеваюсь и лечу с обрыва. Прыгаю снова и снова. Мое тело прокручивается в голове. Потом оно там зависает – замирает в полете, оттолкнувшись ногой, одной ногой лишь касается. Ласточка ты моя – падает как корова. В грязь с элементом лужи. Мясо лежит в грязи. Мухи и дети липнут. Первым надо поесть, а вторым интересно. Дети тычут в дохлую корову прутиками, затем разглядывают друг у друга письки. Так устроены дети, они сделаны такими давно, это корова сейчас издохла. Му, а потом легла. Дискомфорт течет по моим жилам, вены мои бугрятся, в кубиках кровь течет. Над головой моей. Лето и снова лето. Солнечный мутный день. Плыть, но тогда куда. Не говори о равенстве, равенство – когда ты сидишь в кинотеатре в десятом ряду, а пол в помещении ровный. Ты ничего не видишь из-за голов. Если ты выше, ты можешь видеть как людей, так и бога. Ты можешь обращаться к ним, а не утыкаться головой в затылки.
– Я до сих пор помню девушку, я тогда был в театре, ее спросили, про что пьеса, а она ответила, про коров, она приставила пальцы к голове и замычала. Наверно, была актрисой. У меня встал на нее, я не помню, в груди или ниже, но встал. Она была в юбке и в темных колготках, я захотел прямо там залезть на нее, если она корова, то я могу побыть с ней быком? Ну раз, ну хотя бы в жизни. Закапать колготки ей и расцеловать ей трусики. Это в театре Док. Это в театре бог, – Варужан уронил голову на руки, замолчал.
– Эй, вы в порядке, мужчина, что с вами? – я потрогала его осторожно. Он приподнял свою голову. – Ты не плакать там вздумал?
– Я так устроен попросту, если на меня нападает желание, то нападает как лев на свою жертву, я беззащитен перед ним, я антилопа просто, если я не убегу, то завалит меня, к нему сбегутся другие львы, то есть львицы, они ведь чаще всего охотятся, а потом придет главный – лев, самый большой и сильный…
Что же такое все. Что мне так много делать. Мы провели ночь в его съемной квартире, в основном он любил меня ниже пояса всем, чем только возможно любить, утром я лежала у него на кровати с голой попой кверху и листала глупый журнал, а он стоял надо мной.
– Что ты так долго делаешь? – я не поворачивала головы. Он тяжело дышал. Через пару минут на мою попу и немного спину упали тяжелые капли. Я ожидала их.
– Что-то упало вниз?
– Я понял сегодня задницу. Твою, то есть женскую. Она как надувной матрас, если мужчина пожар, то он любит большие упругие задницы, чтобы прыгающие из окна, – он показал на пах свой, – могли спастись. Я понял любовь к большим задницам.
Ее он мне целовал. Макал, как в варенье, палец. Меня целовал и кушал. Облизывал пальчики. В одном из деревянных домов. Старая женщина. Я молодой была? Нет, я туда иду. Не развалюсь, дойду. Как же, туда ходила. Господи, повеситься вчера. Это полное женское отчаяние, посвященное своей природе.
– Работаешь?
– Да, напротив. Работаю барменом.
– Очень родиться мило. Я предельно люблю женщин, до такого предела, что вылетаю постоянно в ненависть, рядом идут две трассы.
Он поставил мне музыку. Плотный занавес музыки зрение сунул в тьму.
– Те на картинках мрут, что с ними будет в жизни? Славен пространством фильм. Проседи, сумерки. Я, опять же, не могу просто общаться с женщиной, я с ней или человек посреди Сибири, закутанный в теплые одежды, или же гол совершенно, эрегированный на нее, говорящий с ней так, как насилуют, а потом – чтобы и мы поспевали за данным сравнением. Нельзя, не иначе как. Выжимающий женщину или себя в нее выжимающий. Ты пососать не хочешь?
– Что ты сказал, не слышала?
– Дети сосут же грудь, значит сосать им нравится. После перестают. Значит, не нравится. Женщины возобновляют.
– Ну а мужчины лижут?
– Женщины возвращаются к младенчеству своему с мужчиной, мужчина лижет рожденного своего детеныша. Вот пизда – это то самое место.
Я раздвигаю ноги, показывая белую полосу своих трусиков, идущую словно полоса посреди дороги. На нее можно встать, а иначе собьют. Так вот, он лижет больное место женщины, ее оторванность от него, от мужчины. Боль прекращается, когда он соединяет ее со своей пуповиной, расположенной прямо здесь. Моя рука легла на пах Варужана.
– О чем ты меня просил?
– Лучше изменять, но любить, чем не любить, но быть верным.
* * *
Ее нога пришлась впору к его лицу. Она измеряла ею его лицо. Ну ничего, все здесь. Все на виду, напротив. Что же ты не молчишь? Что говорить, мне незачем. Вновь на базаре пусто. Только манекены людей и мяса. Манекены качаются на ветру. Он проходит по ветру. С обветренной стороны. Эй, подойди сюда. Крик, но откуда – нет. Ниоткуда кричат. Что, покатаемся? Визг тормозов, движение. Плач надвигается. Где-то запел ребенок. У мальчика очень большое чувство вины. Он еще верх покажет. Вас он опустит вниз. Я просто не видел разницы, по большому счету, между отдельными женщинами, чтобы посвятить себя только одной. А если не видишь разницы, тогда зачем платить больше. Вот и не знаю я, просто не чувствую. И некоторые, понимая себя, грызли локти, пускаясь на отчаянные шаги. Как мне их было жаль, если бы я был себе только хозяином, а не в том числе и слугой. В большей степени им. Сунул, подвигался, выплюнул. Именно. Горек глоток, видать, выплюнул, тошнота. Дай, говорю, за что. Чересполосица. Что мне увидеть тут. Встал, перестал идти. Женщина ты моя. Так полюбил девчонку. Ты уже тяжела? Гладит живот ладонь. Девочка улыбается, ширится и растет. Заниматься сексом – пить, потягивать себе в удовольствие, после чего блевать. Оттого и рождаются дети. Она одевается. Только что на кровати они действительность облекали в слова, только что на кровати, они. Кувыркались, старались. Она виновато смотрит. Она говорит вприкуску. За окнами шум. Прибой. Вода надвигается. Он сажает ее в детскую коляску, возит ее по улице. Оставляет на улице, отходит к таксофону на улице. Звонит. В трубку говорит. Она продолжает ждать. Она его ждет в коляске. Действителен, говорит: привет, ты сейчас спала, а я тебя ждал на улице. Уходит, она сидит. Уходит, она сидит. Коляску съедает сумрак. Стадион. Пустые трибуны. Варужан скачет на лошади вокруг поселения с десятиэтажным домом и кремлем, расположенными на поле. Он скачет вокруг, ища вход. Входа, выходит, нет. Он скачет, вокруг темнеет. Темнота. Только звук копыт. И ржание –