Первые гадости
Шрифт:
Он примостился на подлокотнике кресла и спросил:
— Пожелать тебе спокойной ночи?
— Волосы еще не высохли, — сказала она, — подушка промокнет.
Аркадий поцеловал Победу в щеку.
— Когда я была маленькой, мне говорили, что от поцелуев люди болеют гриппом. Мама сшила повязку с красным крестом, но без полумесяца, я ходила по коридору общежития и всех растаскивала за ноги. Почему-то студенты предпочитали целоваться в коридорах.
— А мы жили в одной комнате, и я плохо спал по ночам. В наказанье родители оставили меня без братьев и сестер.
— Что ты щупаешь мои ноги?
— А что же мне еще щупать?
— Щупай свои.
— Я вообще могу уйти.
— Свет
— Пожалуйста, — сказал Аркадий и пошел к двери.
Победа юркнула под простыню и спросила:
— Погасил?
— Сейчас погашу, — ответил Аркадий, обуваясь.
— А может, останешься? Куда ты пойдешь посреди ночи?
— Пойду куда глаза глядят.
— Ну, погляди на меня…
Аркадий подумал, вернулся и лег рядом с Победой, как бревно.
— А еще в детстве мне говорили, что целоваться в губы вредно: от этого разводятся глисты. А я морщила лоб и не могла представить, как это червяки переползают из одного рта в другой?
— Я тебе со своими глистами не навязываюсь.
— Твой язык очень шершавый. У тебя от волнения во рту пересохло.
— Андрей лучше целуется? — спросил Аркадий.
— Что ты к нему привязался?
— Проходимец он, твой Андрей. Винтик в механизме.
— Шпунтик, — сказала Победа.
— Нет, винтик.
— А что винтик? Вынь его — и машина встанет.
— Не встанет — деталь не дефицитная.
— Лучше поцелуй меня.
— Ты и так вся зацелованная, как покойник.
— Ты правда никого не любил до меня?
― В седьмом классе любил дикторшу телевидения.
— А если у нас будет ребеночек?
— Назовем его Петей.
— А простыню ты завтра отстираешь?
— Или дегтем дверь вымажу…
Панельный ящик, в котором у Чудиных была квартира-конура, в котором балконы походили на палисадники и курятники, а стены колыхались, как занавески, от сквозняков, в котором частенько женились ровесники с одного этажа, а в общих коридорах держали кадки с квашеной капустой, панельный ящик выглядел четырнадцатиэтажной деревней, потому что населяли его люди, приехавшие после войны перестраивать город Москву в великую бетонную свалку образцового коммунистического содержания. Даже двери по сельской привычке многие не запирали, да посторонний (и потусторонний) не смог бы проникнуть внутрь незамеченным мимо когорты пенсионеров, гревшихся на завалинке и заодно охранявших подъезд даром. А уж о том, чтобы прихватить чужое добро, и речь не велась: науськанные друг другом стражи забили бы вора палками.
Итак, в доме не существовало тайны, о которой не слышал бы весь дом, поэтому даже октябрята знали такую ерунду, что Зиновий Афанасьевич Чудин — министерский работник, быстрее всего протиравший штаны на заднице от ежедневных ерзаний в кресле, купленный на корню квартирой, садовым участком и очередью на машину, — являет собой диаметральную несхожесть с сыном, потому что больше всего хочет вокруг себя тишины и покоя.
В те времена бывало так, что если одного министра перемещали в смежную отрасль, то целые главки и управления, выведенные им, как перелетные птицы снимались с насиженных гнездовий и летели за вожаком-кормильцем. Зиновий Афанасьевич таким образом облетал уже пять министерств и понял, что лучше смотреть на все отрешенно, но не переделывать сам мир, что лучше существовать в конуре полуаскетом, но не погибнуть в Гедоническом угаре, с тихой завистью разглядывая тех, кто не страдает плюрализмом мнений, но всегда рад плюрализму половых партнерш.
Всю эту информацию учитывал житель 137-й квартиры Ерофей Юрьевич Чищенный, снабжавший зоопарк чем-нибудь необходимым на работе, когда с конца мая стал каждое утро удивляться обилию почтовых
Чудин-старший отказался поверить в прегрешенья сына. Ведь Аркадий всегда признавал закон социальной справедливости, по которому все самое необходимое должно принадлежать всем. А книги, безусловно, попадали в сознании Аркадия в оба раздела.
Вдвоем отправились они в дом Чугуновых за разгадкой и застали Победу с Аркадием.
— Во всем, как всегда, виновата я, — сказала Победа. — Мне выдали паспорт Аркадия по ошибке, а у меня его стащили.
— Кто? — спросил Ерофей Юрьевич.
— Мой одноклассник и один пэтэушник.
— Адреса и фамилии! — потребовал Ерофей Юрьевич.
— Да не связывайтесь вы с ними, только хуже сделаете, — посоветовала Победа, но адрес Лени дала. — Впрочем, есть еще один человек в райкоме комсомола, некто Андрей Червивин. Лучше действовать через него.
— Лучше действовать через нарсуд! — сказал Чищенный.
— Тогда идите к начальнику паспортного стола, который во всем виноват вместе со мной.
— Вы посмотрите на эту молодежь, Ерофей Юрьевич, — сказал Чудин-старший. — Заварили кашу, а мы с вами расхлебывай.
— Пап, — спросил Аркадий, — ну, как я с ними буду бороться? Вообрази на секунду. Леня и Простофил — урожденные подлецы и истероиды. Обычной пощечиной тут ничего не решишь.
— А тюрьма на что? — спросил Чищенный.
— В тюрьму их родители не отпустят, — сказал Аркадий.
— Простофила, может быть, отпустят, — сказала Победа, — а Леня точно дома останется.
— Эти книги не списаны, но оприходованы, значит, за кем-то числятся. Заявляю это как работник учета и расхода. А за кем? За библиотекарем со сторублевым окладом, которому платить при ревизоре. Нет, я доведу дело до ума общественности! — сказал снабженец. — А вы, Зиновий Афанасьевич?
— Да-да, — согласился Чудин-старший. — Но молодежь? Молодежь, значит, умывает руки?
— Да нам сейчас не до этого! — рассмеялась Победа.
— А до чего же вам? — спросил Зиновий Афанасьевич.
— Мы к экзаменам готовимся, — ответил Аркадий…
Быстрыми темпами познавая кришнаизм через «Камасутру», инфантильный Леня переменил жизненный цикл по совету Червивина: днем спал, а вечером и ночью бродил по улицам. Блуждая и воскрешая в памяти абзацы «Камасутры», Леня выбирал взглядом девушек, дополнительно украшенных темнотой, вставлял их в конкретный абзац и, получив удовлетворение, с ужасом замечал, что ему нравятся только части девушек: ноги, зад, бюст или мордашка. Но целиком на улицах ему никто не нравился. «Шаром покати, — думал он, — одни ущербные», — хотя сам же страдал пороком, который мешал стать полноценным ухажером даже ущербной: Леня забывал спускать за собой в туалете. Его не брали мамины записки, которые та приклеивала к стенам туалета, а Леня срывал и подтирался (хотя иногда тоже забывал); не брали и устные замечания из-под двери («Леня, не забудь спустить и подтереться». — «Хорошо, мам», — и все равно забывал); не брал даже поход в гости, потому что там открывалась светлая перспектива свалить вину на кого-нибудь помладше. И все это тянулось с пеленок и казалось совершенно безнадежным в исправлении.