Первые гадости
Шрифт:
Вечером второго дня, продолжая повиноваться течению, Леня вышел на свет: труба кончилась в стене набережной. Дальше была бездонная для Лени Москва-река, по которой сновали шустрые прогулочные катера, разнося через громкоговорители веселье. Умей Леня плавать, он бы бросился в воду, доплыл до ближайшей пристани и спасся. Но он умел только ходить и ползать. Высунув голову и посмотрев на жизнь, проносившуюся мимо, Леня поплакал и вернулся в лабиринт.
На третий день он наткнулся на обломок телефонной трубки и от нечего делать стал вести воображаемые разговоры со знакомыми: с Победой, Простофилом, Аркадием, Десятым
«Алло! — звал он. — Победа! Я даже перед смертью люблю тебя, как бутерброд. Слышишь? Ты прекрасна, как сто сосисек. Поверь наконец, я осчастливлю тебя. Жить со мной — все равно что питаться три раза в день… Не веришь — спроси у мамы. Только не молчи в ответ и не презирай меня раньше времени!»
«Нет-нет, Ленечка. Я люблю тебя, — «отвечала» ни на каком конце провода Победа. — Спасайся, как можешь, из канализации, я жду тебя и надеюсь в будущем повторить то счастье, которое мы испытали с тобой в третьем классе в третьей четверти на уроке математики, когда ты щипал меня под юбкой, а я спрашивала, что ты делаешь…»
«Алло, Аркадий! Как выберусь отсюда, если выберусь, все ребра тебе пересчитаю, чтоб не лез к кому не надо. Мы с Победой с первого класса — жених и невеста, понял, умник? Любой одноклассник тебе подтвердит. Читал книжки и читай себе дальше, ищи свое место в науке. Если сам от Победы не отстанешь— я специально напою себя и по твоему паспорту в вытрезвитель сдамся. Выгонят тебя отовсюду за алкоголизм или в ЛТП упекут. Так что думай, пока у меня время есть».
«Не надо, Леня, — взмолился воображаемый Аркадий. — Ты прав, как всегда. Ты хитрее меня и увертливей — я тебе не соперник. Больше обо мне не услышишь, у-у-у-хлюп-хлюп-у-у-у-хлюп-хлюп…»
«Рыдай, рыдай! Слезами делу не поможешь!.. Дрень-дрень-дрень…
Алло, мне Червивина! Ах, это ты и есть, крыса комсомольская, карьерист сопливый, спартакиадчик вонючий! Слушай, дегенерат, по-хорошему тебе предлагаю: уйди с головой в комсомольскую работу, раздавай грамотки, а Победу забудь! Это приказ! Ты хоть «Камасутру» читал, прежде чем к девочкам подходить? Хоть знаешь, с какой стороны подходить? Женилка-то у тебя хоть выросла? Смотри, салага, оторву то, что есть!»
«Ты уже три дня шляешься по канализации, но до сих пор не встал на учет в комсомольскую ячейку ассенизаторов, — попенял в представлении сын эпохи. — А о Победе поговорим с тобой в райкоме, куда ты придешь с комсомольским билетом, а выйдешь, видимо, с волчьим…»
Леня от расстройства бросил трубку и сразу поднял:
«Привет, Десятое яйцо! Приходи скорей из армии. Я у мамы денег возьму и найму тебя в телохранители. Мы с тобой за меня посчитаемся!»
«Точно, Ленька! — «отвечал» Десятое яйцо. — Будем на всех Дряньскую Жучку науськивать…»
«Алло, Простофил? Звоню с того света! Что, думал, пропадет Леня в канализации? Да я тебя переживу, окаянного! Во мне идея есть, понял? Я ради нее жить останусь и еще чтоб тебе отомстить. Какая идея?.. Какая разница! Ты свинья, Простофил, а я гусь. Гусь свинье — никто. Садись сам в тюрьму, там твое место…»
«А Простофила нет дома, — ответили Лене в Лениной голове. — Он в подвале пьет водку, курит коноплю и колется эфедрином».
«Туда ему и дорога!..»
Выговорившись,
Наконец, в каком-то тупике, где капало сверху, текло со стен, несло мочой и тухлятиной, в луже жидкого дерьма и уличных стоков, уже привычных и невонючих, Лене захотелось покаяться и попросить прощение у Чищенного.
— Алло, — сказал он, — Ерофей Юрьевич, не сажайте меня в тюрьму. Я вас очень прошу.
— А куда ж еще? — услышал Леня трубный голос и шаги кованых сапог. — Именно в тюрьму! В нее, матушку! В нее, исправительную…
Крайне запутанной была личность Ерофея Юрьевича Чищенного: не выдерживая отхода других от буквы закона и карая по-прокурорски, сам он иной раз соглашался стащить у экзотической обезьянки обед и поменять заведующей в горснабсбыте на разнарядку дефицита.
Вот и пойми такого. Рискни сварить с таким кашу, съесть и не обжечься. «Поймет ли такой мою страсть? Пойдет ли за мной к счастью? Ведь у него семья какая-то. Или не поверит? Засмеет? Примет искреннюю благодарность и знаки внимания за взятку? Ах, я на все согласна! Господи, до чего же просто с ответственными работниками и как тяжело по любви!» — думала Антонина Поликарповна, после находки сына распалившаяся патологической страстью к Ерофею Юрьевичу— законопослушнику и апологету принципиальности, столь редкой у партийных товарищей, которые гибки не по закалке.
После ее раздумий Чищенный стал каждое утро находить у двери коробку молочных продуктов. В первый раз он сказал жене:
— Не тронь! Тут все отравлено. Кто-то ищет моей смерти, — и выкинул коробку.
Но на второй день жена раздала по соседям продукты и к вечеру убедилась в их доброкачественности. А на третий и последующие в доме Чищенных победила бесплатная молочная диета.
— Как в Америке! На дом! — стонала жена. — Не ищет ли твоей смерти кто-нибудь близкий к мясу и спальному гарнитуру?
Чищенный хотел подкараулить подачкодателя и поколотить, жена не разрешила, сказала:
— Не вздумай — спугнешь.
Но Ерофей Юрьевич только хмурился в буденновские усы: его уже тошнило от сливок, творога и простокваши.
Однажды он пошел в «Молочный» за объяснениями и там, увидев Антонину Поликарповну, пьющую молоко, его действительно вырвало на стол заведующей.
— Это что, пытка такая? — спросил он, отдышавшись. — Так-то вы платите мне за находку сына!
Увидев неожиданно и вблизи роковую страсть, Антонина Поликарповна опрокинулась со стула в обморок, из которого, впрочем, сразу вышла и побежала за половой тряпкой.
А вечером Леня застал дверь маминой комнаты запертой, чему не удивился по привычке, и сел на кухне терпеливо ждать ужина, играя сам с собой в тотализатор на личность гостя. Проигрыш его был очевиден: победил «конь», которого Леня даже не внес в список заезда.
Счастливая Антонина Поликарповна появилась из комнаты первой, ведя под уздцы Чищенного, и сказала:
— Поздоровайся, сынок, с гостем.
— Я не верю, Леня, — сказал Ерофей Юрьевич, — что опустившийся человек может подняться, и имею для своего неверия определенный опыт.