Первые грезы
Шрифт:
– О, конечно, конечно, FrДulein Starobelsky, мы сделаем все, от нас зависящее, я поговорю, поговорю. Как-нибудь устроим. Так жаль! Такая прекрасная девушка! Ну, ну, не надо только слишком огорчаться, ведь еще не так плохо - es ist nicht so schlimm! (все не так плохо!)- ласково глядя на мою, вероятно, расстроенную физиономию и дрожащие губы, утешает он.
– Бог даст, ваша подруга, здоровая и веселая, возвратится к нам. Я надеюсь, надеюсь!
– И, по обыкновению быстро-быстро кивая своей круглой головой, эта добрая душа, тоже глубоко взволнованная, уже торопится к поднимающейся по лестнице группе учителей, среди которых находится и Светлов. Я бегом лечу в класс. На душе y меня посветлело: возможность спасения Веры радостно мерещится впереди. Я говорю кое с кем из учениц, там тоже встречаю горячее,
– Будет, будет, все устроим!
– отыскав меня на большой перемене, весело кивает мне Андрей Карлович.
– Я уже переговорил, все с удовольствием помогут.
Теперь еще одна крупная задача: убедить Веру согласиться ехать. Я опять отправляюсь к ней, захватив на сей раз с собой бутылочку хорошего коньяку, винограду и еще кое-чего, чем снабдила меня мамочка. Теперь я храбро везу эти вещи, я спокойна, что они не оскорбят, не заденут Веру: вчерашний разговор слишком сблизил нас.
– Ну, как же ты себя чувствуешь сегодня?
– спрашиваю я, здороваясь с нею.
– Нехорошо. Голова сильно болит, все время знобило, вероятно, начался маленький жар.
Действительно, лоб y нее горячехонький, глаза лихорадочно горят, a под ними легли темные, широкие круги. Губы совершенно сухие, и она поминутно проводит по ним языком.
– Это нехорошо, - говорю я, в голове же одна упорная мысль: убедить Веру ехать.
Я сразу приступаю к ней:
– Все тебе очень-очень велели кланяться, спрашивали о твоем здоровье, и знаешь, Вера, что все высказывают, то есть прямо в один голос?
– Говорят, что при катаре легких, если только сыро и холодно, прежде всего необходимо уехать, что от одной перемены климата сразу становится лучше, понимаешь, болезнь точно прерывается, останавливается, ну, a тогда поправиться уже недолго, поглотать там каких-нибудь пилюль, порошков, отдохнуть на чистом воздухе, и делу конец. A так, в сырости, будет тянуться, тянуться, и из-за пустячной, в сущности, болезни придется и уроки лишние пропускать, и силы терять. Все решительно говорят, что тебе необходимо уехать.
– Да разве я сама этого не знаю? Солнце, юг, горы!.. Еще бы там не поправиться! Я думаю, только глядя на все это, сразу почувствуешь прилив сил, вздохнешь глубоко-глубоко, и этот живительный воздух излечит в груди всякую боль, всякие катары. Но ведь это невозможно, Муся, ты же знаешь наше положение.
Вот оно самое страшное. Господи, помоги!
– Знаю, конечно. Ну, так что же?
– сразу с головой в воду кидаюсь я.
– Ты, может быть, думаешь, что бедным людям и лечиться нельзя? Великолепно лечатся и ездят куда надо. Вот мама рассказывала, когда она еще в гимназии училась, с одной ее подругой было как раз, как с тобой. Ну, все сложились, одолжили ей денег, она поехала и вылечилась, вернулась толстая, красная, веселая, получила прекраснейшее место и постепенно выплатила свой долг, - точно по наитию свыше, не запинаясь, вру я.
– Отчего же ты не можешь так поступить? Ведь мы все с радостью, с величайшей радостью все для тебя сделаем. Верочка, милая! Тебя так любят, так сочувствуют тебе. Подумай сама. Ты будешь лежать, сама говоришь - сегодня тебе хуже, - вдруг, не дай Бог, еще хуже станет? Что помогут лекарства - попортит этот ужасный климат. A время летит, уроки идут, потом трудно будет нагнать. A так, ты бы поехала дня через два-три, после Рождества вернулась бы здоровая, бодрая, на свежие силы курс легонько подогнала бы, запаслась бы здоровьем для экзаменов, для будущего ученья. Милая, согласись! Скажи вот совсем, совсем по совести скажи: если бы больна была не ты, a другой кто-нибудь, скажи, разве ты не сделала бы все, от тебя зависящее, чтобы помочь ему? Ведь да?..
– Ну, конечно…
– Вот видишь! A какое же ты имеешь право лишать других этого громадного-громадного удовольствия ? Сама говоришь: «столько горя, страданий и муки, столько слез облегчения ждет», между тем, когда люди рвутся, всем сердцем рвутся осушить хоть несколько этих слезинок, хоть чуточку помочь, ты не позволяешь им. Мы так хотим, и я, и подруги, и Андрей Карлович, и Дмитрий Николаевич, и…
– Разве он тоже знает, что я больна и что доктор посылает меня на юг?
– быстро, даже приподнявшись с подушки, спросила Вера.
– Ну, да, все знают. Я передавала от тебя поклоны, спрашивали о здоровье, ну, и… - опять немилосердно вру я.
По счастью, она, не слушая меня, следует за течением собственных мыслей.
– Так это он, конечно он, я сразу так и подумала.
– Что такое?
– Видишь ли, сегодня, часов этак около трех, приходит посыльный, вручает мне конверт, безо всякой надписи, спрашивает, я ли Вера Михайловна Смирнова, и просит расписаться; в конверте 50 рублей. Я сразу подумала, что это от Светлова, он почти всегда так же делает.
– Значит, это не первый раз?
– Нет, не первый. Первый раз это случилось около трех лет, года этак два с половиной, тому назад. Положение наше в то время было страшно тяжелое: отец совершенно не мог работать, находился в угнетеннейшем нравственном состоянии. A тут время подоспело вносить плату в гимназию…
– Как, разве ты не на казенный счет учишься?
– перебиваю я.
– Нет… Видишь ли, чтобы освободили от платы, нужно подавать прошение, разъяснять свое материальное положение, свою нужду, это слишком тяжело и больно, наконец, до тех пор кое-как справлялись, тут же нашла такая темная полоса: отец опять потерял работу и окончательно пал духом. Знаю, что где-то незадолго до того он случайно встретил Дмитрия Николаевича, спрашивал, не может ли тот еще раз попытаться достать ему занятий. Работу он через некоторое время получил, правда и эту ненадолго, на мое же имя в середине января пришел денежный пакет; с тех пор ежегодно, в начале сентября и января получается по почте конверт, надписанный незнакомой рукой, в нем полугодовая плата за учение и еще десять рублей, вероятно на книги и тетради. Кто же, как не он? Я, конечно, не знаю, но думаю так. Сам всегда в тени, нельзя даже показать, что знаешь, нельзя поблагодарить… Вот и сегодня. Но тут, видимо, поторопился, послал через рассыльного. Видишь, теперь сама видишь, какой добрейшей души этот человек.
Да, действительно, я была тронута, умилена до глубины души. Как деликатно, как незаметно! Он верно рассчитывает, что его даже и не заподозрят. Какой же он хороший! Теперь я вполне, вполне понимаю то обожание, то преклонение перед ним, которое испытывает Вера. Бедная! Ведь это единственный светлый луч в ее жизни, единственный человек, который знает, понимает ее несчастного отца, по которому изболелось ее бедное сердце.
– Ты, говоришь, поехать?..
– в раздумье через некоторое время начинает Вера.
– A отец? Как же я его оставлю? Кто за ним присмотрит? Ведь это большой, несчастный, больной ребенок. Я по нем одном исстрадаюсь душой.
– Милая, ведь это же недолго, совсем недолго, какие-нибудь полтора-два месяца. A если ты хуже заболеешь, если неспособна будешь потом дальше трудиться? Верочка, y тебя впереди такая большая задача, ты пойдешь на медицинские курсы, будешь доктором. Помнишь, ты мечтала приносить пользу, облегчение, отраду; видишь, ты нужна, очень нужна, здоровье все для тебя, не только для тебя, и для других всех, и для него, для твоего бедного отца. Ты необходима ему! Так лучше же теперь, вовремя подумай о себе, пока болезнь не запущена, пока легко помочь. A отец твой ни в чем нуждаться не будет, мы о нем позаботимся, я буду навещать его, сообщать тебе все о нем подробно. Милая, согласись! Посмотри на эту ужасную погоду, эту темень. A там солнце, розы цветут, синее море - подумай! Ты сразу воскреснешь, сразу оживешь. Поедешь, да? Ну, если любишь меня, если любишь всех нас, кто так хочет тебе добра…
И Вера согласилась.
– Теперь все слава Богу, и вы не должны больше грустить, наша Верочка вернется здоровая, сильная, веселая, - крепко пожимая на прощанье руку Смирнова, говорю я.
Что-то в роде бледной, печальной улыбки на минуту осветило это поблекшее, безжизненное лицо, глаза его с глубоким чувством смотрели на меня.
– Как, чем смогу я когда-либо отблагодарить вас за все, что вы делаете для моей бедной девочки?
– Опять слезы туманили ему глаза.
Мне стало совсем хорошо на душе, как давно уже не было. Теперь моя Верочка спасена; может быть, ее настоящая болезнь пришла даже кстати: благодаря ей все обратили внимание, приняли участие в Вере, и она раз навсегда совершенно поправит, подновит свое здоровье.