Первые грезы
Шрифт:
Милая Вера!.. Бедная!.. Мне временами верится вместе с нею, временами же становится страшно, глядя на весь ее воздушный, прозрачный облик; в такие минуты я прячу от нее свое лицо, по которому катятся слезы.
В карете, в лежачем положении, со всеми предосторожностями, перевезли больную на вокзал и положили в вагон. Все, что можно было сделать для ее спокойствия и удобства, кажется, было сделано. Весь класс пришел провожать ее, и всякий что-нибудь принес, чтобы порадовать, доставить ей - кто знает?
– может быть, в последний раз, удовольствие, удобство и
– Вот это, Вера, тебе в дороге погрызть, чтобы время скорее бежало, - сует ей Ермолаева целых три коробки всяких сластей.
– A это, чтобы потом пить не хотелось, - и добрая толстушка, всегда готовая пожевать сама, вручает еще большой мешок с апельсинами.
– Меня мама всегда заставляет в дорогу надевать такую штуку, знаешь, замечательно тепло и уютно, мягко так в ней, - говорит Штоф, протягивая Вере длинную шерстяную, вязаную кофту.
– Если неудобно будет - снимешь, a там, в Крыму, приводится, будешь в ней гулять ходить, она такая легкая.
При словах «гулять ходить» радостная улыбка разливается по лицу Веры, но y некоторых из нас больно сжимается сердце от них: так трудно верится, чтобы она, такая, какою в данную минуту видим мы ее, в состоянии была выполнить это.
– Вот возьми… это, чтобы ускорить тебе приближение юга, чтобы тебе казалось, что ты уже подъехала к весне, - протягивает Пыльнева довольно большой букет живых цветов.
Принесшею цветы оказывается не она одна - их много, слишком много, так что опять мне становится тяжело, хочется плакать: эта лежащая на белой наволочке, такая бледная, слабая, прозрачная Вера, вся обложенная цветами кажется почти не живой, почти отлетевшей от нас и сами проводы представляются чем-то более тяжелым и безвозвратным.
Я совсем не могу говорить, только смотрю и смотрю на это милое, бедное личико. Все целуют ее. Летят такие хорошие, теплые пожелания, радостные напутствия, a по лицам всех неудержимо струятся слезы, печальные слезы. Только на Вериных глазах блестят тихие, счастливые росинки.
– Спасибо, спасибо! Спасибо, дорогие, спасибо, милые мои!.. За все спасибо!.. До свидания! До радостного, счастливого, Бог даст, скорого свидания!..
Сама она теперь твердо, глубоко верит в него. Дай Бог, дай Бог!..
A мне так грустно… В глазах y меня неотвязно стоит согбенная, скорбная, высокая фигура человека с бледным лицом, словно застывшая на платформе вокзала, с неподвижно устремленным взором в сторону уходящего поезда; горькие, тяжелые слезы обильно и беспомощно текут по его убитому лицу…
Что думает, что чувствует сейчас Вера? С каждым проходящим часом поезд все ближе и ближе несет ее к жаркому солнцу и яркому югу. Боже мой, Боже! Неужели они не оправдают ее горячей веры в них?..
Глава XII
Радостная весть. Кутеж y помойного ведра.
Я и не запомню, когда держала в руках дневник, верно уж месяца полтора прошло, но все это время я была в таком скверном настроении, что ничто не интересовало и только так, будто бочком, едва касаясь, проходило мимо меня. Хотелось только думать и думать, но ведь мыслей всех не запишешь. Думала я, действительно, много, главным образом о Вере, о Дмитрии Николаевиче, о жизни вообще. Из Крыма приходили все печальные, безотрадные вести. Маргарита Васильевна едва довезла бедную Веру, так плохо чувствовала она себя в дороге, и там, на месте, первое время жизнь чуть теплилась в ней. Вдруг, к нашей великой общей радости, больной стало лучше, много лучше: она уже может сидеть, на днях, наконец, пришло письмо, писанное ее, ее собственной рукой. На душе сразу стало легко и весело, так хорошо, как бывало раньше, даже, пожалуй, лучше. В этот день я сделала даже то, чего, по-прежнему, никогда не позволяла себе: дождалась в коридоре Дмитрия Николаевича и сообщила ему свою радость.
– Да,да, слышал. Михаил Яковлевич вчера тоже получил несколько строчек, - улыбаясь, ответил он.
Больше ничего, вот и весь разговор, a на сердце после него сделалось еще светлей. Известие о некотором улучшении в здоровье Веры было, конечно, сообщено мною всем ученицам. И здесь общая радость, a y некоторых членов нашей тепленькой компании даже слегка повышенное настроение:
– Кутнем на радостях!
– предлагает Шурка.
– Правда, давайте, кутнем!
– подхватывают и Люба с Пыльневой.
– A как?
– прямо в центр предмета врезывается практичная Ермолаева.
– Пошлем за пирожными и, конечно, за какой-нибудь выпивкой, - что же за кутеж в сухомятку?
– За лимонадом, - предлагает поклонница его, Люба.
– Ну вот!
– протестует Шура.
– Лимонад и дома можно пить. Что-нибудь позабористее.
– Не за монополькой же ты, надеюсь, пошлешь?
– осведомляется Пыльнева.
– Ну, понятно, нет. Давайте за квасом.
– За кислыми щами!
– советует Ермолаева.
– Вот отлично! И шипит, и вкусно, и дома не дают, - одобряет Шура.
Все единогласно сходятся на этом решении.
– A кто принесет и как?
– Ну, понятно, раб Андрей.
– Только по-моему, господа, лучше пирожных не брать, он нам какой-нибудь гадости принесет, лучше ореховой халвы, она сухая, так после нее так пьется!
– как истый гастроном советует Лиза.
Последний вопрос пока еще остается открытым. Отправляемся на поиски швейцара.
– Слушайте, Андрей, - несколько заискивающе начинаем мы: - принесите вы нам, пожалуйста, две бутылки кислых щей, халвы и пирожных.
– Пирожных-то и халвы, барышни, со всем моим удовольствием, a вот кислые щи… Так что Андрей Карлович очень серчать будут, если узнают, потому, оно, правду сказать, хоть и не хмельное, a все же будто неловко с бутылками, где благородные девицы обучаются, - мнется он.
– Пустяки, никто не узнает. Вы, как-нибудь, припрячьте, в корзину какую-нибудь положите. Пожалуйста! Мы уж вас поблагодарим…
– Да я, барышни, завсегда с полным удовольствием. Разве вот… - внезапно осеняет его мысль: - вы, барышни, не изволите обидеться, ежели я вам щи-то эти в помойном ведре принесу?