Первые грезы
Шрифт:
– Так! Теперь кушай на здоровье, милейшая проповедница!
В первый момент с мешочком будто ничего не произошло, но уже через несколько секунд обнаружились произведенные в ней химические и механические соединения: шоколадные бомбы с ликером, виноградом и пастилой дали такое «тюки-фрюки», что от прежней белизны ее атласа осталось одно смутное воспоминание.
Едва успела Шура закончить производство всех своих операций, как спохватившаяся Грачева уже бежит за забытым сокровищем. Не видя его на столе, где она оставила его, она растерянно оглядывается.
– Ты,
– осведомляется Тишалова.
– Да.
– A что в ней было?
– Странный вопрос!
– вся вспыхнув, огрызается та.
– Что в сумочке обыкновенно бывает? Носовой платок!
– А, тем лучше для тебя, потому что я, видишь ли нечаянно села на нее, - спокойно и хладнокровно заявляет Шура.
– Как села?
– Да так, как обыкновенно люди садятся. Вот она и лежит на том самом стуле.
Увидав свою злополучную пошетку, поняв, что в ней произошло, a также, что и мы все поняли, Грачева сперва становится совершенно зеленая, потом густо, мучительно краснеет, поспешно выходит из комнаты и идет к ожидающей ее в соседнем, неосвещенном, классе Пыльневой. Там, как оказалось, происходило следующее:
– Иди же скорей, Грачева, где ты запропастилась? Некогда ведь, скоро начнут, a я тебе говорю, минут пятнадцать пройдет, пока подействует. На, вот, только возьми совсем, совсем немножко на палец и сильно разотри.
– A блестеть от нее нос не будет? Ведь это жир?
– Вот глупости, конечно, нет! Наконец, водой потом сполосни. Ну, что, намазала?
– Да, только ужасно щиплет.
– Отлично, так и надо, это начинается действие, через некоторое время всю красноту выщиплет.
– И горит как!.. Ай!.. Нос стал совсем горячий! Вдруг весь вечер гореть будет?
– Вздор! Вот нетерпеливая! Говорю, надо обождать минут двадцать-тридцать, самое большое сорок. Посиди тут впотьмах, никто, ничего не увидит.
– Ты раньше говорила, минут пятнадцать-двадцать, теперь уже говоришь тридцать-сорок, - жалобно вопит Таня.
– У меня в пятнадцать прошло, но y всякого носа, как и y всякого барона, своя фантазия, своя натура. Посиди тут, я скоро опять приду.
Публика, между тем, начинает постепенно съезжаться. На сцене все приводится в порядок: в буфете идут приготовления к чаю, чтобы потом, когда занавес поднимется, быть свободным и иметь возможность посмотреть происходящее на эстраде.
– Что это Грачевой нет?
– недоумевает Клеопатра Михайловна.
– Где же она, наконец? Позовите ее. Раз взяла на себя известные обязанности, так должна добросовестно и выполнить их.
– Грачева, Грачева, ради Бога иди! Тебя требуют туда сию минуту, что-то, видно, важное случилось, ты необходима! Там и Андрей Карлович, и Клеопатра Михайловна. Скорей!
– припугивает ее Пыльнева.
– Да как же я пойду с таким носом?
– Да что же с ним?
– Да все горит.
– Разве? Не может быть!
– Право, как огнем горит.
– A что, мыла?
– Нет.
– Так пойди же, помой.
– Да как же через коридор идти?
– Ерунда, ничего уже не может быть заметно, это только ощущение осталось, ты на него не обращай внимания. Идем, мойся скорей да и бежим к «Клепке», a то еще неприятности будут.
Вдруг глазам нашим представляется очаровательное зрелище: робкая, несколько сконфуженная, появляется Грачева; на бледном лице ее огненно-красным пылающим маяком горит нос. Взоры всех невольно сосредоточиваются на этом ярком, блестящем предмете; соответствующие возгласы слышатся кругом; малыши бесцеремонно ей прямо фыркают в лицо.
– Клюква ягода, клюква!
– раздается голосок нашей первой шалуньи, седьмушки Карцевой. Окружающая ее свита малышей заливается звонким смехом.
Таня делает поползновение достать носовой платок, но, очевидно, рука ее въезжает в клейкое «тюки-фрюки», облепившее его кругом; она выдергивает ее и, прикрыв свой пламенный лик злополучной сумочкой, бегом бежит в умывальную.
– Господа участвующие, на сцену!
– несется голос Елены Петровны, распоряжающейся действующими лицами.
Я поспешно лечу, хотя не мне начинать, наоборот, мой номер последний в первом отделении.
Публика почти вся на местах. Вот сидят генералы на синей подкладке - это все наши, учебные. Но есть и на красной - те, кажется, опекуны, почетные попечители и тому подобные. Вот рядом с Сашей Снежиным Николай Александрович, приглашенный мной. В дверях стоят учителя. Вот и Дмитрий Николаевич! Господи, какой он сегодня красивый, в новом, элегантно сидящем на нем, темно-синем с золотыми пуговицами сюртуке! То и дело во всех углах залы мелькает босенькая головка Андрея Карловича, он, по обыкновению, всегда торопится и, действительно, всюду успевает.
Первое отделение - декламация и пение, второе - сценка из Островского и шествие гномов. Занавес взвивается. Поют, конечно, «Боже Царя храни». Затем в русских костюмах трое малышей изображают «Демьянову уху». У Демьяна и Фоки подвязаны окладистые, рыжеватые бороды, на головах парики в скобку; бабенка в сарафане и повойнике; все они уморительны и читают бесподобно. Публика в восторге, просит повторить. Дмитрию Николаевичу тоже, видимо, нравится: я вижу, он смеется, и лицо y него веселое. Следующий номер - Люба, которая тепло и просто читает «Стрелочника» и заслуживает громкие рукоплескания. Потом поют. Затем опять два очаровательных малыша - «Стрекоза и Муравей»; особенно хороша стрекоза, тоненькая, грациозная, с вьющимися, золотыми волосиками и прозрачными, блестящими крылышками. Их тоже заставляют повторить. Опять поют и, наконец, - о ужас!
– я…
Выхожу, кланяюсь. В первую минуту вся зала, все присутствующие сливаются y меня в глазах; я никого не различаю и боюсь даже увидеть отдельные, знакомые лица; сердце быстро-быстро бьется и, кажется, не хватает воздуху. Я глубоко вздыхаю, перевожу дух и начинаю:
Мечта
Вечер тихий баюкал природу,
Утомленную жизнью дневной,
Лишь по темному, синему своду
Плыли звезды блестящей толпой.