Первые грезы
Шрифт:
Теперь, устраивая бал для своих сыновей, она-таки сумела настоять на том, чтобы я была приговорена к вечеру пыток. Публика y них все самая наишикарнейшая, манеры изысканнейшие, все тошнюче-приторное. Хотя я в достаточной мере могу прилично держать себя в обществе и, по стародавнему выражению Володи, «ногами не сморкаюсь», но тут, кажется, все y меня выходит недостаточно comme il faut (приличная) . Я даже совершенно не знаю, о чем говорить с этими шаркающими, фатоватыми, страшно любезными юношами: театр, концерт, опера русская, опера итальянская, балет - и все. Как раз подходящий разговор, когда у меня в голове и на душе - гимназия, Светлов, книги, Вера, Володя, Люба и тому подобное. В этой атмосфере я моментально немею и глупею.
– Нет, знаете ли, она преумненькая девочка, живая, веселая, только очень застенчивая. A какая хорошенькая!
– Да, очень хорошенькая!
– признает возможным лишь с последним качеством согласиться долговязый кавалерист.
Кажется, это был единственный веселый момент вечера, единственный раз, когда мне от души хотелось посмеяться; как я жалела, что не с кем поделиться только что слышанным! Бедная, глупая, застенчивая Муся!
Впрочем, моя «глупость» решительно ничему не мешала, танцевала я, что называется, до упаду, и старший Валышев, видимо такой же незлопамятный, как его маменька, забыв мой когдатошний укус, рассыпался передо мной в любезностях. Губы его, по-прежнему, шлепают, уши так же торчат, видимо, и злюкой он остался таким же, но теперь я не столь порывиста и не могу вообразить такого основательного повода, по которому я согласилась бы еще раз куснуть его.
С большей радостью, чем когда либо, отправилась я в гимназию. Едва дождалась этого дня, так неудержимо тянуло туда. Как обрадовалась я снова увидеть Дмитрия Николаевича. Вот кого не хватало мне на праздниках! Сердце мое шибко-шибко, радостно забилось в ожидании его появления; когда же на пороге класса показалась его высокая фигура, физиономия моя расплылась в блаженную улыбку. У Светлова тоже было такое хорошее, приветливое лицо; он улыбнулся своей милой, ясной улыбкой, от которой сглаживаются все его скорбные складочки, глаза становятся добрыми, ласковыми. Мне показалось, будто и он доволен снова видеть нас. Конечно, это вздор: удивительно интересно опять вдалбливать в наши бестолковые головы все то же и то же, что уже много лет подряд, по нескольку раз в день, приходится повторять ему, но, когда y самого весело и радостно на душе, кажется, что все веселятся вместе с тобой. Я несколько раз посматриваю на него. Нет, положительно в этот день он в хорошем настроении; конечно, причина не свидание с нами, но что-нибудь приятное да есть y него на сердце.
С тех пор, как я через Веру и сама лично поняла и больше узнала Светлова, часто смотрю я на него и размышляю. Что думает, что чувствует этот человек? Отчего не разгладятся совсем эти маленькие печальные складочки? Значит, сердце его еще болит по жене. Боже, Боже, как могла она уйти, оставить его?! Он любил, баловал, холил ее, как она должна была быть счастлива. Сознавать себя любимой таким человеком! Чего же большого можно искать, желать от жизни? Ушла! Бросила! A он, бедный, тоскует. В такие минуты, когда я вижу скорбное выражение его лица, мучительно жаль становится мне его. Бедный, бедный! Почему, почему нельзя прямо подойти, спросить, поговорить по душе?.. A иногда в глазах y него что-то светится, лицо улыбается. Значит, есть же все-таки y него и радость какая-нибудь. Какая?.. A тогда, y Веры, как бодро, с каким убеждением сказал он: «Вы увидите, в жизни не одно горе, иногда выглянет счастье и так неожиданно, так ярко осветит все кругом!» - Следовательно, что-нибудь да светит ему. Что же?.. Да, светит, несомненно светит, потому что он в последнее время почти всегда приходит с этим ясным выражением в лице; улыбка, такая необычайно редкая в прошлом году, теперь то и дело пробегает по его губам… Господи, как бы мне хотелось заглянуть в его душу!
Вот уже больше недели, как в гимназии царит необыкновенное оживление: надвигается ее юбилей; в этот день устраивается литературно-танцевальный вечер. К «ответственности» привлечено очень много народу, a потому y большинства участвующих голова перевернута наизнанку. Ермолаша с Тишаловой изобразят сценку из «Свои люди, сочтемся» Островского, трое малышей в русских костюмах прочтут «Демьянову уху», двое других, тоже в костюмах, «Стрекозу и Муравья», затем тридцать малышей с пением, при соответствующей обстановке, представят «шествие гномов»; Люба прочтет стихотворение «Стрелочник», a я…
– FrДulein Starobelsky, вы нам что-нибудь своего собственного сочинения прочтете. Непременно. Ja, ja! Какое-нибудь стихотворение; y вас, верно, есть что-нибудь?
– Есть, Андрей Карлович, но я не знаю, хорошо ли? Страшно: будет попечитель, - начальство…
– Вы мне принесете, покажете сперва, ну, a если я не буду бояться сконфузить вас перед начальством, так и вы не бойтесь, смело выходите. Так завтра жду.
Предварительно прочитав мамочке и удостоившись ее одобрения, я тащу Андрею Карловичу свою «Мечту».
– Бог даст, большого фиаско не потерпите, шикать не будут, - с довольной физиономией заявляет он.
– Только красиво продекламировать; впрочем, об этом я не беспокоюсь.
– И он уже, кивая своим круглым арбузиком, сам весь круглый и милый, по обыкновению, шариком катится дальше по коридору.
Дмитрий Николаевич «Мечты» моей не видал еще, он услышит ее только на вечере.
Грачева в действующие лица не попала, но после усиленных ходатайств и подлизываний к Клеопатре Михайловне назначена одной из распорядительниц по угощению публики. Ермолаша с Шуркой в восторге от своих ролей; первая изображает купеческую дочь - Липочку, мечтающую «о военном», вторая - ее мать, журящую и отчитывающую свое чадушко. Роли точно для них созданы, они с увлечением долбят их, позабыв все на свете; уроки в полном забвении, что, принимая во внимание их закоренелую антипатию и к «Антоше», и к его детищу - математике, ведет к некоторым осложнениям.
– Что ты, Шурка, простудилась? Смотри, ты совершенно без голоса, Ай-ай-ай! Как же теперь со спектаклем будет?
– с искренним огорчением восклицаю я, видя, что горло y нее обвязано, a ее всегда зычный, как звук иерихонской трубы, потрясающий классные стены голос сменился совершенно беззвучным шепотом.
Но сама Тишалова, видимо, вовсе не унывает, ее татарская физиономия сияет, чуть не все тридцать два ослепительные зуба выставились наружу.
– Ничего, пройдет, пойдем-ка пить в умывальную.
К великому моему удивлению, здесь голос ее сразу приобретает дарованную ему природой мощь.
– Понимаешь, для Антошки. Геометрии - ни-ни; хоть шатром покати, - указывает она на свою голову : - пусто!
– Батюшки, матушки, дедушки, бабушки!
– вопит перед математикой несчастная Лизавета: - выручайте, ведь вызовет, как Бог свят, вызовет, загубит душегуб мою жизнь девичью. Я бы сегодня совсем не пришла, да надо непременно по физике поправиться, a то уж Николай Константинович коситься начинает. Даже шкаф на ключ заперт, невозможно спрятаться; ей Богу, влезла бы. За доску что ли пристроиться?
– A ноги-то как же, отрезать?
– Ах, да, ноги!.. Боже, Боже, и зачем ты дал мне эти ноги!
– горестно вздыхает она.
Вдруг ее круглая физиономия радостно просияла.
– Ура! и ноги пристрою.
В одно мгновение всегда имеющиеся в каждом классе два запасных стула поставлены между доской и стенкой, на один водружается увесистая особа Ермолаши, на другой вытягиваются ее основательные ноги.
– Посмотрите, Христа ради, ничего не видно?
– молит она.
Край доски на ее счастье спускается чуть-чуть ниже сидения стула, виднеются лишь восемь венских ножек, но в этом ничего особенно предосудительного нет.