Первые грезы
Шрифт:
– Как в помойном ведре?!
– хором восклицаем мы, чуть не помирая со смеху.
– Вот так кутеж!
– То есть, не совсем в помойном, помоев-то, по правде, туда и не льют, только мусор всякий складывают: вот, как вы изволите домой уйти, a мы тут приборку делаем, так бумажки, обгрызки яблочек, там колбаса или коклетки кусочек с полу подберем, ну, все туда и складываем, - утешает нас Андрей.
– Ну, ладно, несите в помойном ведре, - наконец решаемся мы: все же кислые щи не непосредственно в него влиты будут, есть же промежуточная инстанция - бутылки.
– Так, пожалуйста, к большой перемене.
Мы
– Значится, барышни, я как принесу, так на черной лестнице y самых дверей и поставлю, - напутствует он нас вдогонку.
Первый урок - немецкая литература.
– Только бы не меня!
– молит Пыльнева.
– Нибелунгов этих самых ни-ни. И кто их только выдумал! «Пронеси ты, Боже, немца стороною, сжалься же над бедной девой молодою», - меланхолично вполголоса мурлычет она, пристально глядя на Андрея Карловича, и точно желая ему сделать соответствующее гипнотическое внушение.
Немца «пронесло стороной»: y стола Леонова. Но видно, внушение оказалось недостаточно прочным.
– FrДulein Pilneff!
– раздается возглас Андрея Карловича, едва вызванная кончила отвечать.
С несчастным, страждущим видом направляется Ира к столу. Минутная пауза. Андрей Карлович ждет, но, видимо, тщетно.
– Bischen lauter (немного громче), - смеясь, говорит он.
Тишина не нарушается. Он задает вопрос. Ни звука.
Второй - то же. Он подымает глаза и пристально смотрит на Иру сквозь свои толстые очки. Она по-прежнему нема, но глаза ее так моляще, так жалобно смотрят на Андрея Карловича, что тот помимо воли начинает улыбаться.
– Aber, FrДulein Pilneff, Ihre Augen sprechen, aber Sie, leider, nicht (Но госпожа Пыльнева, ваши глаза говорят, но сами вы, к сожалению, нет).
– Когда я, Андрей Карлович, никак не могла выучить этого урока, он такой страшно трудный, и потом, я не знаю почему, за последнее время я ничего не могу запомнить, y меня совершенно память ослабела.
– О, меня это вовсе не удивляет! Вы так жестоко обращаетесь со своей памятью, что я поражен, как она до сих пор могла еще служить вам: ведь вы ее голодом морите, так только кое-когда перекусить дадите.
Весь класс неудержимо хохочет над удачным замечанием Андрея Карловича. Искренно смеется и Пыльнева, которая лучше, чем кто-либо, знает, насколько остра и метка шутка Андрея Карловича. Жалобно-святой вид исчезает с ее лица, - Андрея Карловича этим не проведешь, и она, любительница всякого удачного словца, весело от души хохочет. Инцидент исчерпывается поставленным в журнале вопросительным знаком, который к следующему разу Ире вменяется в обязанность сделать утвердительным.
Настроение Пыльневой ничуть не омрачено, напротив, она, видимо, чувствует новый прилив сил, да и случай жалко упустить. Следующий урок - гигиена, это удовольствие нам доставляют всего один раз в неделю. В классе, как всегда, маленькое ожидание, так уж Ира приучила нас: - Что же сегодня?
– Все, что можно передвинуть, перевернуть или поменять местами в злополучном скелете, уже проделано, все вопросы, сколько-нибудь допустимые по своей нелепости, в роде того, полезно ли детей приучать курить, давать им коньяк и тому подобное, своевременно предложены, чего же ждать теперь? Впрочем, вид y Пыльневой равнодушный; она сосредоточена на чем-то постороннем, глаза ее упорно устремлены в ящик парты. Некоторое время все идет нормально, но вот гигиенша повернула голову в сторону Иры и уже злится, она ее терпеть не может.
– Пыльнева, пожалуйста, не читайте, когда я объясняю урок.
– Я не читаю, Ольга Петровна, - раздается кроткий голос, после чего глаза Иры немедленно, с тою же сосредоточенностью устремляются в прежнем направлении.
– Пыльнева, я уже сказала вам, чтобы вы не читали. Закройте книгу!
– уже гласом резче и лицом алее, повторяет докторша.
– У меня нет книги, - робко и неуверенно протестует тот же голосок.
– Сию минуту отдайте мне книгу! Что это за невежество читать во время урока, - уже в полном расцвете своего пунцового негодования в третий раз возглашает Ольга Петровна, подходя к Ире.
– Дайте книгу!
Пыльнева растерянно и виновато поднимается.
– У меня нет книги, - жалобно протестует она, но гигиенша уже шарит в столе.
У Иры дрожат губы от смеха, в глазах прыгают веселые огоньки. Теперь несколько смущена и больше прежнего зла докторша: в парте пусто.
– Если y вас ничего нет, так, я не понимаю, отчего вы все время смотрите туда вниз?
– пожимает она плечами.
– У меня просто такая привычка, - опять кротко и безмятежно раздается по классу.
Мы не можем удержаться от смеха, a Ольга Петровна, вероятно, с наслаждением поколотила бы Иру, до того та изводит ее.
– Подумаешь, какая скромность! Сидит, глаз поднять не смеет!
– иронизирует она.
– Да, я, вообще, очень застенчива, - все так же покорно подтверждает Пыльнева.
Здесь мы уже не можем выдержать и откровенно хохочем. На минуту, не выдержав роли, смеется сама Ира, но через секунду сидит уже снова, опустив взоры долу.
– Господа, господа, идем живо кутить к помойному ведру!
– едва прозвонили на большую перемену, зовет Шура.
С хохотом собираемся мы на это заманчивое, многообещающее приглашение.
Андрей честно выполнил свое обещание: вот оно вместилище наших гастрономических изысканных яств! Божественный нектар таинственно скрыт в нем. Увы! Слишком таинственно. На самом верху ведра лежит предмет, который приводит нас в смущение сперва неопределенностью своих очертаний, a потом, когда перед нами, наконец, ясно вырисовываются его контуры, то своей слишком большой определенностью: это головной убор нашего любезного Андрея, которым он великодушно пожертвовал для сокрытия нашего лукулловского пиршества.
Если бы это была его форменная фуражка, с ярким, новым, синим околышком, наше смущение было бы меньше, но это заслуженная, много видов видавшая, много грязи набравшая, взъерошенная меховая шапка. Находка сия смущает нас больше самого помойного ведра, гораздо больше, хотя бы по одному тому, что ее необходимо извлечь, a на это охотниц нет.
– Кто не рискует - не находит!
– решительно заявляет Шурка.
– Вопрос лишь в том, что он найдет, - утешает Люба.
Но Шурка уже кончиками двух пальцев отважно добывает бледное, растерзанное напоминание о когда-то жившем баране. Перед нами две бутылки, и слишком близко, по-моему, прижавшаяся к стенке ведра бумага с халвой.