Первые шаги в жизни
Шрифт:
— И вы французский офицер? — строго сказал граф де Серизи. — Не слишком ли вы полагаетесь на молчание своих слушателей?
— Но здесь же нет доносчиков, — возразил Жорж.
— Вы, видно, позабыли, полковник Жорж, — сказал граф, — что как раз сейчас в суде пэров разбирается дело о заговоре, и поэтому правительство особенно строго к военным, которые поднимают оружие против родины и завязывают сношения с иностранцами с целью свергнуть наших законных государей…
При этой суровой отповеди художник покраснел До ушей и посмотрел на Мистигри, который тоже как будто смутился.
— Ну,
— Если бы я, например, был чиновником, — ответил граф, — мой долг был бы вызвать в Пьерфите полицейских и арестовать адъютанта генерала Мины, [30] а всех пассажиров, что были в карете, привлечь в качестве свидетелей.
Жорж сразу приумолк от этих слов, тем более что «кукушка» как раз подъезжала к полицейскому посту, над которым белый флаг, по классическому выражению, развевался по воле зефира.
— У вас слишком много орденов, вы не позволите себе такую подлость, — сказал Оскар.
30
Эспос-и-Мина Франсиско (1784–1836) — испанский патриот, республиканец, видный участник национально-освободительной войны испанцев против Наполеона.
— Мы его сейчас опять разыграем, — шепнул Жорж Оскару.
— Полковник! — воскликнул дядюшка Леже, встревоженный резкими словами графа де Серизи и желавший переменить разговор. — Как обрабатывают землю жители тех краев, где вы побывали? Какое у них хозяйство — многополье?
— Прежде всего, почтеннейший, понимаете, с сельским хозяйством у них дело табак, слишком уж много табаку они курят, все хозяйство прокурили. Им уж не до того, чтобы почву удобрить, им только бы чиновников задобрить.
Граф не мог не улыбнуться. Эта улыбка успокоила рассказчика.
— Их способ обработки почвы покажется вам очень странным. Они ее вовсе не обрабатывают, это и есть их способ обработки. Что турки, что греки — все питаются луком да рисом… Они добывают опиум из мака, что очень выгодно; кроме того, у них есть табак, который растет сам по себе, знаменитый табак! А потом финики! Куча всяких сластей, растущих в диком виде. В этой стране масса всевозможных источников торговли. В Смирне ткут ковры, и недорогие.
— Но, ведь ковры-то из шерсти, — заметил Леже, — а где шерсть, там и овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры.
— Верно, там что-нибудь в этом роде и есть, — ответил Жорж. — Но, во-первых, рис растет в воде; а затем я все время был на побережье и видел только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к статистике.
— А как там с налогами? — поинтересовался дядюшка Леже.
— О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что останется — то оставляют им. Египетский паша был до того поражен преимуществами этой системы, что уже собирался перестроить все свое налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался.
— Как же это так? — удивился дядюшка Леже, окончательно сбитый с толку.
— Как? — отозвался Жорж. — Да очень просто. Особые чиновники отбирают
— Но с какой же стати? — недоумевал фермер.
— Это страна деспотизма, вот вам и весь сказ! Разве вы не знаете прекрасное определение деспотизма, данное Монтескье: «Как дикарь, он подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды…»
— И нас хотят вернуть к тому же! — воскликнул Мистигри. — Но блудливой корове бог ног не дает.
— И этого добьются, — воскликнул граф де Серизи, — и землевладельцы поступят правильно, если распродадут свои владения. Господин Шиннер несомненно видел в Италии, как быстро возвращаются там к прежнему.
— Corpo di Bacco! [31] Папа ловко обделывает свои дела, — сказал Шиннер. — Но таковы итальянцы. Уж очень покладистый народ. Только бы им не мешали понемножку грабить путешественников на большой дороге, они и довольны.
31
Черт возьми! (итал.)
— Однако, — заметил граф, — вы тоже не носите ордена Почетного легиона, которым были награждены в 1819 году; это что — мода такая пошла?
Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос.
— Ну, я… другое дело, — продолжал Шиннер. — Я хочу сохранить инкогнито. И вы, пожалуйста, не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают, будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор. Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений.
— Ах, вот как, — отозвался граф, — значит, тут роман, любовная интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым…
Оскар буквально лопался от досады, сознавая, что сам он ничтожество, что даже ничем похвастаться не умеет, и, посматривая то на полковника Кара-Георгиевича, то на прославленного мастера Шиннера, тщетно силился придумать, за кого бы ему все-таки выдать себя. Но кем мог быть девятнадцатилетний юноша, которого отправили на две недели погостить в деревню, к прэльскому управляющему? Аликанте уже туманило ему голову, самолюбие его было уязвлено, и кровь закипала в жилах; поэтому, когда знаменитый Шиннер намекнул на некое романтическое приключение, сулившее ему столько же счастья, сколько и опасностей, Оскар так и впился в него взглядом, сверкавшим бешенством и завистью.
— Ах, — простодушным и завистливым тоном сказал граф, — как же нужно любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы!
— Какие жертвы? — спросил Мистигри.
— Разве вы не знаете, дружок, что плафон, расписанный столь великим мастером, оплачивается на вес золота? Уж если город уплатил вам за те два зала в Лувре тридцать тысяч франков, — продолжал граф, оборотясь к Шиннеру, — то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в своих мастерских, вы возьмете добрых двадцать тысяч; а безвестному живосписцу — хорошо, коли дадут две.