Первые шаги в жизни
Шрифт:
— Дело не в деньгах, — вставил Мистигри. — Но ведь это наверняка будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее.
— Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только бы мне быть любимым, как этот молодой человек, которому страсть внушает столь великую преданность! — воскликнул г-н де Серизи.
— Что поделаешь! — промолвил Мистигри. — На то и молодость, чтобы тебя любили, чтобы куролесить… как говорится, — пыл молодцу не укор!
— А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер? — спросил граф. — Ведь вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже старика адмирала
— Да разве в путешествии великий художник бывает женатым? — заметил Мистигри.
— Вот она, мораль мастерских! — воскликнул граф де Серизи с простодушным негодованием.
— А чем лучше мораль европейских дворов, где вы получили ваши ордена? — отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и заговорил с прежним апломбом.
— Ни об одном из них я не просил, — ответил граф, — и кажется, все они получены мной по заслугам.
— А что вам в них? Как собаке пятая нога! — заметил Мистигри.
Чтобы не выдать себя, г-н де Серизи придал своему лицу добродушное выражение и стал любоваться долиной Гроле, которая открывается взору путешественника, когда повертываешь от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа дорогу на Шантильи.
— Хитрит, — пробурчал Оскар.
— А что — Рим действительно так хорош, как об этом трубят? — спросил Жорж великого художника.
— Рим прекрасен только для влюбленных; чтобы он понравился, нужно пылать страстью, и я все-таки предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было не зарезали.
— Если бы не я, вас и пристукнули бы, как пить дать, — заявил Мистигри. — Да, натянули вы нос этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот взбесился английский чудак!
— Молчи, — остановил его Шиннер, — я не хочу, чтобы знали о моей стычке с лордом Байроном.
— А все-таки, признайтесь, — продолжал Мистигри, — хорошо, что я владею некоторыми приемами французского бокса?
Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами, которые, наверно, смутили бы людей хоть немного более искушенных, чем остальные пять пассажиров.
— Однако, — воскликнул возница — Только и слышишь, что про лордов, да пашей, да про потолки по тридцать тысяч франков! Видно, я везу нынче знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай.
— Не говоря о том, что места уже оплачены, — лукаво заметил Мистигри.
— А мне это как раз на руку, — продолжал Пьеротен, — ведь вы, дядюшка Леже, знаете мою прекрасную новую карету, за которую я дал задаток две тысячи франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще две с половиной тысячи; они не желают брать полторы тысячи наличными и вексель на тысячу, сроком на два месяца! Разбойники требуют, чтобы я сразу выложил им все чистоганом! Разве не бессовестно так драть с человека, который ездит вот уже восемь лет, с отца семейства! Ведь они меня по миру пустят! Я могу потерять все — и деньги и экипаж, если не раздобуду какую-то несчастную тысячу. Но-о! Козочка! Уверяю вас, они не посмели бы проделать такую штуку с владельцем большого заведения.
— Что ж, — отозвался ученик, — без монет, так без карет!
— Вам осталось раздобыть всего восемьсот франков, — сказал граф, усматривая в этих жалобах, обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на себя.
— Это-то верно, — пробормотал Пьеротен, — Эй! Эй! Рыжий!
— Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? — снова заговорил граф, обращаясь к Шиннеру.
— Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это мне казалось пустяками. А вместе с тем я должен был бы, кажется, навсегда излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в Далмации, я получил жестокий урок.
— Можно полюбопытствовать, какой? — спросил Жорж. — Я знаю Далмацию.
— Ну, если вы там бывали, вам, должно быть, известно, что в глухих уголках Адриатического побережья полным-полно старых пиратов, морских разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и…
— Ускоков, [32] — докончил Жорж.
Услышав это название, граф, некогда ездивший по приказу Наполеона в Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову.
— Я был… ну, в том городе, как его… он еще славится мараскином, — сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название.
32
Ускок. — Так называли сербов, покинувших родину во время турецкого ига. По-сербски ускок значит «беженец».
— В Заре! — подсказал Жорж. — Я там тоже бывал. Это на побережье.
— Совершенно верно, — продолжал художник. — Я отправился туда, чтобы изучить местность, я обожаю ландшафты. Мне уже раз двадцать хотелось приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри, который со временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном, Пуссеном и другими.
— Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! — воскликнул граф.
— Не прерывайте ежеминутно, сударь, — сказал Оскар, — иначе мы не доберемся до сути.
— Вдобавок молодой человек обращается не к вам, — заметил графу Жорж.
— Когда кто-нибудь говорит, прерывать невежливо, — наставительно произнес Мистигри, — но мы все так делаем, и много потеряли бы, если бы во время чьей-нибудь речи не развлекались, обмениваясь мыслями друг с другом. В «кукушке» все французы равны, — сказал внук Кара-Георгия. А посему — продолжайте, любезный старец, и похвастайтесь чем-нибудь. Это допускается и в лучшем обществе; вам, вероятно, известна пословица: с волками жить — по-волчьи шить!
— Про Далмацию мне насказали всяких чудес, — продолжал Шиннер, — вот я и направляюсь туда, оставив Мистигри в Венеции, в гостинице.
— В locanda! [33] — поправил Мистигри. — Подпустим местного колорита!
— Говорят, Зара — ужасная дыра…
— Да, — согласился Жорж, — но это крепость.
— Еще бы, черт возьми, — подхватил Шиннер. — Это обстоятельство играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот я поселяюсь у одного из них. За границей главное занятие жителей — сдача внаем меблированных комнат, а все другие профессии — только так, дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину! Гречанку, — этим все сказано! Первую красавицу во всем городе: глаза-как миндалины, веки опущены, точно занавески, а ресницы-как густые кисти для красок; овал лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи-восторг, бархатистых тонов, оттенки нежно переливаются, а руки… О!
33
В гостинице! (итал.)