Первые
Шрифт:
– Это вы о личном?
– О личном я в душе толкую. Наружу выдаю исключительно всё про общественное. Внимай, не стесняйся.
Кто Надо не без зубовного скрежета вернулся в дом. В кресле, вопреки отсутствию той функции, качался связанный Гарольд Васильевич. Галстуки «Сел"eдки» не планировали отпускать заложника, тем более он уже вовсю страдал стокгольмским синдромом. Мало того, ещё успел отпустить заразу и на других присутствующих. Экономка, сжимая рюмку у виска, пела романсы. Полностью слов не знала. Или просто забыла. Однако не терялась, заполняла пробелы на своё усмотрение. Выходило преимущественно
Корней огляделся: не так он себе фантазировал своё первое дело. Вообще полагал, что ему рано, но полагал исключительно в мыслях. Поведение, напротив, излучало умеренную дерзость и непомерное всезнайство. Ибо пусть его и приняли с помощью внебрачного папани, но только потому, что к службе он не то, что годен, а рождён.
– Господа, внимание! – Кто Надо смотрел в общество и не видел того, он был дома, уже разделся и вот-вот окунётся в сон. – Корней Денежкин. Если не полюбите, ничего страшного. Но советую к нему прислушаться. Всем спасибо. И приятного… утра. Честь имею.
Молодой человек проводил взглядом отбывающее начальство. Прикрыл глаза в целях перезагрузки. Конечно, представление так себе, однако и зрители не мечта заветная. Вернулся в мир. Снова осмотрелся. Нет, декорации не сменили. Лениво перебирал мятые лица на предмет с кого бы начать. Все как один испуганные, жалкие, натужно трезвеющие, что гораздо отвратнее добровольно пьяных. Пьяный – структура целостная, завершённая, воспринимается вот так и не как иначе. Может забавлять, может вызывать рвоту, будто сам пил. Иными словами, вкусовщина. Но вкус готового продукта. Видеть же, как пьяный теряет промилле, точно глотать остывший кофе: те же разваренные зёрна, но потребляются скверно.
Денежкин решил, что среди присутствующих самой приятной для него станет компания жертвы, поэтому лучше пропустить вперёд её.
– Где… пострадавшая? – вопросил чуть дрогнувшим голосом.
Удовлетворять почтительное любопытство уполномоченных не нашлось. Обстановка не изменилась до такой степени, что Корней оказался на пути к вере в то, что его самого не существует.
– Пострадавшая… где? – повторил попытку, не забыв дрогнуть голосом.
– Я вас провожу.
Ева отпустила руку мужа и направилась к Денежкину. Ступала неспешно, аккуратно перешагивала через бутылки и куски некогда элитного угощения. Корней глазам своим не верил. Как?! Как из чудовищной реальности возникла она?! Словно Афродита, вышедшая из пены. Пены шампанского. Хоть самого дорогого. Но пена всё равно, по сути, уродство воды. И это уродство породило идеал.
А ведь она не знает, что красивая. Идёт, точно она как все. Значит, по-настоящему красивая. Изнутри. Не для внешних привилегий.
– Нам туда, – Ева указала в сторону кухни.
Обручальное кольцо. Или просто украшение? Корней бросил пристальный взгляд на место рождения прекрасного. Парень. С бородой. Прислонился к бледной колонне и не сводит с него глаз. Лицо знакомое. Это же этот… Писатель. Денежкин читал его книги. Денежкину даже понравилось. Он, что ли, кольцедаритель? А эта, мадам, которая распухла то ли от злобы, то ли от снобизма, маманька его?
– Эй, как тебя
– С чего вы взяли, что мне страшно? – вот сейчас Денежкин действительно оробел.
– Ну раз не страшно, – гаркнул искривлённый злобой рот, – так действуй резче. Чего хотел? Софию опрашивать? Вперёд! Я следующая на очереди. После меня не занимать.
– Почему это? – включился дорогой друг Кого Надо.
– За мной Первый. За ним занимайте.
Впавшая в кому гостиная вдруг ожила. Свидетели наперебой принялись рассовывать себя по порядку.
– Кто такая София? – шёпотом уточнил Корней.
– Погибшая, – в унисон ему пояснила Ева. – София Максимовна, жена Гарольда Васильевича. А почему вы, правда, с неё начать хотите?
– С неё не хочу. Но с них, – Денежкин кивнул в толпу, – не хочу сильнее.
– Зря вы. Нас тоже можно понять. Тяжело это всё. Устали. Домой хочется.
– Вас можно понять. Их – нет.
– Простите, я дальше не пойду. Не хочу видеть…
– Понимаю.
– Вы очень понимающий. Вашей девушке с вами повезло.
– Наверное. А вы?
– Ева. Ева Первая.
– Жена? Я думал, это его псевдоним.
– Я бы тоже так думала.
– Видите, вы тоже понимающая. И тому, кто рядом с вами, повезло.
– Я ему передам.
– Ева, ничего, что без отчества?
– С отчеством было бы ужасно, поверьте.
– Вам поверю. А вы мне за это зафиксируйте всех присутствующих на бумаге. Я, как закончу с… Софией Максимовной, не без удовольствия ознакомлюсь и с вашим трудом.
– После переписи все могут быть свободны?
– Да.
– И Гарольда Васильевича развязать?
– Нет. Он пусть так посидит. Русский русского зазря не свяжет.
– Вам виднее, – улыбнулась Ева. – Я из Прибалтики.
Он смотрел на неё и молчал. Он закончился. Вместе с решимостью произносить слова в её присутствии. Думал, привыкнет, однако с каждым предложением тонул глубже. Задыхался сильнее. Она – его воздух. Она забрала его воздух. Мужчины, когда влюбляются, не отдают сердце. Без сердца возможно жить. Пусть с чужим. Пусть недолго. Возможно. Без воздуха нет.
– Тогда я напротив фамилий укажу номера телефонов, чтобы вы…
Он кивал головой полу.
– До свидания. Корней…
Он всё ещё кивал полу. И его бестолковая сущность безжалостно отражалась в наливной плитке.
Беседа с Софией прошла в ускоренном темпе. После пристального осмотра и однообразной фотосессии Денежкин вызвонил нужных людей. Нужные люди приехали быстро. Без вопросов и недовольства запаковали Сонечку в серый чехол и вывезли на носилках в утро. Она ненавидела серый цвет. Если бы ей рассказали, во что угодило её тело, Гарольд Васильевич бессомненно принял бы лишнюю дозу скандала. Но Соня не узнала. А Игорь, одолев галстуки, спал сном младенца. Рядом клевала алым носом отпевшая экономка. Корней сел напротив. На краю поруганного стола ютилась парочка блокнотных листов. Денежкин уставился на них в упор. Такие хрупкие, исписанные мелким, ему чудилось, игривым почерком. Буквы словно окунули в музыку, чтобы танцем обнажить суть.